Жаркий сидел, сочась волдырной жидкостью.

Заурядные ненастоящие выстроились, как и прежде, по периметру комнаты, но теперь подтянулись на манер кинематографических нацистских часовых: ноги широко расставлены, руки заложены за спины, подбородки задраны. В своих толстовках, латах, рубище и современных костюмах они могли показаться уморительными, когда бы не мертвая тишина, подкрепленная бездыханностью и незрячими взорами. Но все же создавалось впечатление, будто они кого-то пародируют. Жаркий, принимая почтительные стойки на свой счет - неизвестно уже, за какие заслуги, не усматривал в них ничего смешного. Он, кое-как оседлав табурет, поминутно заходился лаем в попытках донести нечто внятное до Йохо и Яйтера.

– Гла-гла-гла, - вскипел жаркий, делая отчаянные и бессмысленные жесты.

– Спокойнее, старина, - Йохо бочком приблизился и осторожно вытянул руку, намереваясь ободряюще похлопать жаркого по округлостям, заменявшим обычные плечи.

– Хла! - взвился тот, отшатнулся.

– Не трогаю, - Йохо поднял пустые ладони. - Сиди себе с миром. Соберись. У тебя получалось.

– Правое полушарие! - выпалил жаркий.

– Полушарие чего? - Йохо немедленно ухватился за первые вразумительные слова жаркого. - Мозга? Жопы? Земного шара?

Жаркий жалобно заскулил, тряся бородками; монокли вывалились, и он ловко поймал их короткопалой рукой, росшей из шеи. Головы утвердительно затряслись.

– И то, и другое, что ли? - пытал его Йохо. - И третье?

– Д-да, - удовлетворенно выдохнул жаркий.

Гривастый пенсионер торжествующе обернулся к Яйтеру:

– Вот увидишь, нынче он разговорится! Зови сюда Зейду.

– Она в туалете, - возразил Яйтер.

В последние недели беременности Зейда страдала недержанием мочи. Она очень подурнела; плодоношение внезапно выявило ее истинный возраст. Тугая кожа сделалась дряблой; груди опустились чуть ли не до лобка, на щиколотках расцвели язвы. Под глазами набрякли мешки; Зейда стала невыносимо раздражительной и сварливой. Она проклинала Йохо, а заодно и более покладистого Яйтера, за сеансы, которые высасывали из нее, как она утверждала, кальций.

– Зассыха, - беззлобно и тем более оскорбительно усмехнулся Йохо. И сразу позабыл о Зейде, потому что жаркий вновь изготовился вести речи.

– Вы нужные, - объявил жаркий, давясь лаем, над которым мало-помалу приобретал власть. Головы говорили хором, но голос получался один: все более отточенный тенор. - Ваше правое полушарие… - Он поморщился, как бы от боли.

– Нездоровится? - ужас и участие смешались в вопросе Яйтера.

– Они поют, - буркнул жаркий.

Действительно: фоном звучал очень далекий, ликующий хор.

– Наши жены, - пояснил жаркий. - Ау, гау!… Они все здесь. Они… поют в хоре при пролетарском обществе… - Слова ползли из него с неимоверным трудом. - Обществе сознательно овулирующих женщин…

– Вы женаты, - обрадовался Йохо, который - во всяком случае, внешне - ни капельки не боялся жаркого и держался с ним по-свойски, деловито и конструктивно. - Но вы не успели представиться… Я не знаю, с кем имею честь…

Жаркий неожиданно захрюкал, завыл, вскочил с табурета и дважды обежал вокруг него.

– Вы нужны нам, - эта фраза едва пробилась сквозь какофонию физиологических звуков. Воздух в помещении нагревался, ненастоящие подрагивали - целокупно, без волевого участия членов. Послышался шум спускаемой воды: можно было ждать Зейду, но она так и не появилась. - Вы должны нас судить. Мы не можем здесь больше. Я не могу здесь больше. Многие не могут здесь уже. Другие не могут судить. Зэка не годятся. Никуда не годятся. Ни на что не годятся. Вы можете засудить, рассудить, осудить, у вас правое полушарие. Меня зовут Иванов.

– Весьма польщен, - Йохо встал и отрывисто поклонился. - А по батюшке?

– Иегуда… Иегуда… Толя! - заорал жаркий. - Тоооооля!… Тооооооля!…

Произнося это имя, он будто квохтал, кудахтал. Из черепа пополз огнедышащий гребень: сперва - петушиный, затем - как у индюка, нависающий. Йохо чуть побледнел и отпрянул. Голая голова Яйтера блестела, словно ее только что вынули из-под душа. Оффченко, давно потерявший сознание, валялся на полу, неожиданно грузный и обрюзгший - как и Зейда, постаревший, выглядевший много старше своих лет.

Ненастоящие принялись беззвучно маршировать на месте.

– Луначарский, - ясным голосом представился жаркий.

Одна из пяти туловищных рук взлетела, сгребла бородку при автономной голове.

– И группа товарищей, - поправился жаркий.

– Ягода Генрих Григорьевич, - сказал он сразу после этого. - И группа товарищей. Среди них Иванов.

– Вы трое в одном, - догадался Йохо и, не в силах сдержать возбуждения, ударил себя по бедрам.

– Разве? - в тоне жаркого обозначилось нечто похожее на удивление. Похоже было, что он не всегда осознавал свою множественность. - Он будет докладывать, - решил жаркий, указывая на Оффченко тремя десницами и одной шуицей. - Бейте его. Он скажет вам. Потом убейте его. Судите его. Потом судите меня и нас.

Жаркий развернулся на табурете, лицами к ненастоящим. Те, видимо, ждали специального приглашения: они завыли ледяным воем, повторяя на все лады: "Бейте его, он скажет вам, потом судите его, потом судите их и нас".

– Потом судите всех, - жаркий привстал, склонился над Оффченко. Все три или два с половиной лица исказились от горя, натолкнувшись на невозможность самостоятельного физического контакта.

– Не печальтесь, почтенные, - Йохо тронул Яйтера за рукав. - Сходи в ванную, принеси ведро воды.

Яйтер, полагая, что вода нужна для охлаждения жаркого, покорно встал, сомнамбулически прошел в ванную, вернулся с ведром. Йохо принял емкость, но жаркого не побеспокоил. Вся вода досталась Оффченко, который захрипел и дернулся, заработав очередной пинок.

– Не надо, - попросил Яйтер.

– Я хочу полежать, - объявила Зейда, входя с подолом, так и задранным к пояснице. Он зацепился за кушак просаленного халата. - Я устала от вас.

– Говори, - приказал Йохо, не слушая никого. Он присел на корточки, взял Оффченко за разбитый подбородок. - Говори, тебе сказано.

Оффченко пошамкал. Оффченко заговорил.