Их меньше беспокоят социальные темы; они в значительной степени бронированы от действительности.

IV. «Номенклатура»: Василий Аксенов, Анатолий Найман, Юрий Мамлеев, Борис Акунин, Людмила Улицкая, Виктор Пелевин, Владимир Сорокин, Александр Проханов, Дмитрий Быков, Алексей Иванов, Юлия Латынина, Дина Рубина, Оксана Робски.

Это высшая лига, или генералитет, или «голубые фишки» литературы. Разумеется, между Оксаной Робски и Анатолием Найманом существуют определенные различия, однако важно то, что у писателей этой категории есть привилегированный доступ к читателю, своего рода выслуженное предыдущими заслугами дворянство. Этих читателей не обязательно видимо-невидимо – иногда, как в случае с Найманом или Мамлеевым, их текст предназначен для немногих, но эти «немногие» гарантированно есть. Их карьера не зависит от медиауспеха, у них есть «шкурка», запас прочности – один неудачный роман, да и два, уже ничего не изменят, статус останется прежним. Все сочиненное – ранние вещи, черновики, инструкция для пользования стиральной машиной, подписанная их именем, – все становится медиасобытием.

Независимость и уверенность в себе дает этим писателям дополнительное пространство для маневра; они могут менять свой излюбленный жанр, могут экспериментировать – а могут и нет. Чаще всего они просто пишут стабильно хорошо, в своей, по крайней мере, системе координат. Ничего особенно нового ждать не приходится – однако это не закон; Улицкая, во всяком случае, его опровергает.

V. Выделение последней, пятой категории связано со следующим обстоятельством. Кстати, раз уж мы все равно возвращаемся к славниковской реплике, процитируем критика Страхова, лет за сто тридцать до описываемых в данном путеводителе событий высказавшего одно точное соображение: «„Война и мир“ есть также превосходный пробный камень всякого критического и эстетического понимания, а вместе и жесткий камень преткновения для всякой глупости и всякого нахальства. Кажется, легко понять, что не „Войну и мир“ будут ценить по вашим словам и мнениям, а вас будут судить по тому, что вы скажете о „Войне и мире“»[1] . Так вот, о последней категории. На вопрос «В трех словах, что такое была русская литература 2006 года?» – правильнее всего было бы ответить не «Славникова. Прилепин. Быков» или «Духлесс. Вампиры. Лохнесс», а «Кантор. Кантор. Кантор».

«Санькя» его называют деревенские бабушка с дедушкой, но звук [к’] в имени, намекающий на мягкость и душевную кротость, – ложный маячок: он агрессивный интеллектуал, член экстремистской партии «Союз созидающих». Его лупят резиновой дубинкой и топчут сапогами, но инстинкт любви к родине сильнее – он и не думает соскакивать с этой иглы. Однажды «союзница» Яна вываливает пакет с тухлыми макаронами на голову президенту – и вот тут псы кровавого режима начинают гоняться за членами «Союза» без ограничений скорости. Боевая группа Саши добывает оружие и захватывает здание администрации. Их революция явно обречена, но – последняя фраза романа – «ничего не кончится, так и будет дальше, только так».

Только так живет и автор, горьковчанин Прилепин, человек с романной биографией: филфак университета, ОМОН и командировки в Чечню, НБП, к тридцати годам – два романа: «Патологии» и «Санькя».

В «Саньке» романист поставил на карту, которая называется «герой-нашего-времени», да и кто угодно поставил бы, будь у него такой опыт. И герой нарисовался: член НБП, живые деревенские корни, мученик идеи, романтик, ломающий мир об колено. Концентрированная, двухсотпроцентная жизнь: вольница, «бункер», конспирация, ватага, состоящая из крупных экземпляров, – про каждого роман пиши; красивые волевые девушки; драки с ментами и бандитами; демонстрации, захваты, погромы; пытки в фээсбэшных застенках; стычки с яркими современниками-идеологами (в частности эпизод с Левой, в котором Дмитрий Быков узнается не меньше, чем Лимонов – в вожде Костенко).

В романе есть сцена, скорее, правда, вставная новела, которая в самом деле свидетельствует о том, что Прилепин – феномен литературный, а не социологический, что он мастер, что голосование за него в премиях – не протестное, «против всех», а заслуженное: у Саши умирает отец, и он вместе с матерью и отцовским знакомым Безлетовым везет гроб в деревню, чтобы похоронить отца на родовом погосте; в поездке все идет наперекосяк, автобус попадает в пробку, застревает в снегу, шофер в бешенстве, гроб приходится волочить на себе многие километры, мужчины выбиваются из сил, мать вот-вот замерзнет – однако в конце концов из леса, со стороны деревни, той самой, где говорят «Санькя», с [к’], к ним выходит подмога. Эта сцена – очень точная метафора Дела-Которого-Нельзя-Не-Сделать, чего бы то ни стоило, каким бы абсурдным, всех раздражающим и бесперспективным оно ни казалось; и Пути – каторжного, опасного, горького – к воссоединению своих со своими, к родству, к какой-то пренатальной, доязыковой – с [к’] вместо нормального [к] – общности. Объяснять «нормальными» словами это не нужно – проще и быстрее сделать. Об этом, собственно, и роман, заканчивающийся многозначительной дефенестрацией специалиста по объяснениям, преподавателя философии Безлетова.

Надо сказать, поначалу казалось, что, когда молодой писатель в качестве основного оппонента протагониста ввел в роман фигуру философа, это было несколько самонадеянным поступком (все-таки Прилепин не Платон и не Кантор, чтобы запросто заставлять проигрывать философов в сократических диалогах); такое радикальное решение – просто вышвырнуть человека из беседы – кажется очень естественным (так же как решение тащить гроб отца на руках, если больше никак). В самом деле, если жизнь не оставляет возможности для созерцательной позиции, если недеяние становится заразным упадничеством и коллаборационизмом – пора дать философам понять, где их место. Кстати, выкинув Безлетова, друга отца, из окна, Саша таким, символическим, образом меняет отношения с отцом с вассально-сюзеренных на равноправно-партнерские. Точно так же чуть раньше он поступил со своим идеологическим отцом, лидером партии Костенко – когда стал спать с его девушкой. Точно так же в самой первой сцене, митинге, перерастающем в погром, Саша расправляется с милиционером старше себя, в отцы ему годящимся. Все это звериные способы сломать иерархию, проорать: я пришел, и я достаточно взрослый, чтобы взять всю ответственность на себя.

Этот «Санькя», по идее, мог бы стать тем, чем стала сто лет назад горьковская «Мать», – пробивающим защитные панцири здравого смысла, центральным для своего времени идеологическим романом и вербовочным инструментом. Молодая партия, молодая энергия, злобная, прогнившая власть, революция, романтика, евангельские события здесь и сейчас, захлебывающийся репортаж с Голгофы – все ведь то же самое, по сути.

И да, для своей партии Прилепин сделал в этом романе важную вещь: он откорректировал имидж, продемонстрировав, что репутация карнавального движения, своего рода политических флеш-мобберов, не соответствует действительности, что бросать в чиновников тухлятину очень страшно, потому что за этим – неминуемо – последуют мучительные пытки, сломанные челюсти и руки, изнасилования и, не исключено, годы тюрьмы.Однако, осваивая драгоценный для писателя опыт, Прилепин пошел по самому простому пути – синтезировал автобиографичного героя и заставил его еще раз пережить адекватные задаче перипетии последовательно и прямолинейно. И из-за того, что повествование не организовано ни в какую конструкцию, не ограничено никакими временными или пространственными рамками, роман оказался похож на панораму склеенных почти механически, несросшихся эпизодов. Эпизоды из яркой жизни нацбола просто чередуются с идеологическими дискуссиями (с очень картонными персонажами, которых в любой момент могут вышвырнуть) и воспоминаниями о деревенском семейном рае (очень предсказуемыми, с, наоборот, слишком неприкасаемыми героями).