"Вот что значит - сумасшедший! - воскликнул он внутренно. - На кого он похож?.. На дьявола, которого один святой поймал в своём рукомойнике и запечатал его там своим крестным знамением!"

Это сравнение ещё более подняло Кирилла Ивановича в своих глазах, и он сейчас же, вслед за ним, с глубокою верою в себя и с восхищением подумал:

"Разве это не верно? Разве человек с мыслью, затемнённой безумием, способен на такой широкий шаг в прошлое за образом, нужным его мысли?"

А Кравцов всё говорил едкие слова, не сводя с него пылающих глаз.

- Слушай, ты - шпион!

Ярославцев подвинул стул ближе к койке и с приятной улыбкой, протянув руку Кравцову, сказал:

- Марк Данилович, что с вами? это я!

- Ну да, это ты! Я знаю, ты шпион и пришёл наблюдать, как я думаю. Ты не узнаешь, не откроешь ни одной моей мысли. А я спасу их всех, я знаю, что им нужно... Я понял!

- Марк Данилович! - убедительно, ласково и радостно говорил Ярославцев. - Разве вы меня забыли?

- Тебя? Забыть? Нет, вас нельзя забыть, вы всюду... Вы - это мухи, вы - это тараканы, клопы, блохи, пыль, камни стен! Вам прикажут - и вы принимаете на себя все формы, воплощаетесь во всё, исследуете всё, - и следите, как, о чём и зачем люди думают. Но вы всё-таки слабы! Я же могуч! Во мне пылает бессмертный огонь желания подвига! И вот я, как Моисей из Египта, выведу вас из жизни, из помойной ямы, где вам так хорошо дышится. Выведу, и придём мы в обетованную страну, где воздух слишком чист для вас и где, поэтому, вы не можете жить. Там я напою моих братии из Кастальского источника свободы, и воспрянут души их к жизни творчества... к жизни подвигов... к жизни всепрощения и воссоздания человека! А вы, как египтяне, погонитесь за нами и исчезнете, потонете, захлебнётесь в море собственной гнусности, найдёте смерть! Ибо вы в себе носите смерть!

"Это он о чём?" - думал Ярославцев, теряя свою радость под торжественные и громкие речи. Глаза Кравцова испускали острые, светлые лучи, коловшие лицо и грудь тонкими, палящими уколами.

"А! он ведь читал отцов церкви... Августина... и Златоуста... Зачем он это читал? Разве нечего читать кроме? Значит, он давно уж... Очень смешной человек!.. О чём он говорит? Ба! - просиял Ярославцев. - Он меня называет шпионом, - значит, у него мания преследования! Он говорит про себя: "Я как Моисей!" - значит, у него мания величия! Господи, как всё это просто! Наука! Вот наука! Она всегда как факел. Бедный человек!"

Он почувствовал, что сейчас заплачет от жалости к Кравцову, снова охваченный тёплым и радостным сознанием правильности своей мысли.

А с его бедною мыслью творилось что-то странное: то она опускалась в какой-то мрачный ухаб, теряя горизонты; то вдруг поднималась куда-то высоко и свободно, охватывая огромное пространство; то текла медленно и лениво, как бы изнемогая; то быстро стремилась к чему-то, задевая по дороге массу разнородных предметов; и снова точно падала вниз, исчезала. Тогда Кирилл Иванович чувствовал только тревожное биение своего сердца и больше ничего.

Кравцов вдруг весь извился змеёй и сел на койке, в одном белье, с раскрытою грудью, возбуждённый и мрачно торжественный.

- Ты, слушай! Я пойду и созову всех их в поле. Там соберёмся все мы, нищие духом, и грустно уйдём от жизни, нищие духом! Но - не радуйся! И все твои - пусть они не радуются нашему поражению, хотя мы и признаём его, ибо уходим с разбитыми щитами надежд в руках и без брони веры, потерянной нами в битвах. Мы воротимся богатые силой творить и вооружённые крепкою верой в себя, её же нет крепче оружия! Ты понял? Ты пустишь меня на этот подвиг? Зато я, по возвращении в жизнь, прощу тебя первого. Эй, ты! Пусти меня!

"Кого он хочет спасать и обновлять?" - медленно вертелись мысли в голове Кирилла Ивановича.

Ему уже снова не жалко было Кравцова, он даже немного злился на него за то, что он, не переставая, говорил торжественные слова и они, звеня в голове, мешают уловить некоторую важную мысль. Дело в том, что в голове Ярославцева всё вдруг окрасилось в разные цвета, он ясно почувствовал и видел это: перед его глазами плавали и кружились круглые пятна - жёлтые, синие, красные. Их было много, все они быстро вертелись, из них выбивалось и никак не могло выбиться одно, ярко-зелёное и многообещающее. Это непременно что-нибудь о вере. Но голос Кравцова сотрясал воздух, и всё дрожало, сливалось, путалось между собой.

"Ах, как он громко! - с тоской воскликнул про себя Ярославцев. - Чего он хочет? Э, урод! Что такое - вон из жизни?"

Он вспомнил картинку: человек, с дудочкой во рту, стоял на берегу реки и играл на своей дудочке, а к нему со всех сторон бежали крысы и мыши. В этом человеке было что-то общее с Марком Кравцовым. Смешно! И Ярославцев вдруг расхохотался, качаясь на стуле из стороны в сторону.

Больной откинулся назад, опёрся спиной о стену и замолчал, наклонив на грудь голову.

- Вот - торжествует Иуда! - громко прошептал он.

Они долго молча рассматривали друг друга, Кирилл - выжидательно и робко, а Кравцов - пытливо и угрюмо. Ярославцев почувствовал, что лучистые глаза больного притягивают его к себе, и, наклонясь на стуле, облокотился у ног Кравцова о койку.

Стало тихо. На улице уже стемнело, от кустов палисадника на стёкла окон и подоконники легли вечерние тени. Наконец Кравцов вдруг улыбнулся и тихо сказал:

- А ведь я вас знаю!

- Конечно! - утвердительно кивнул головой Ярославцев и добавил почти шёпотом: - Вы бы говорили. А то очень страшно... уже ночь.

- Говорить? С вами? Ведь я вас знаю! Вы - Ярославцев, статистик? Вам теперь стыдно?

- Мне? Нет, ничего. Но - страшно.

- Да! Это так! Страшно! Бойтесь будущего!

Они оба теперь говорили шёпотом, и оба старались сказать каждую новую фразу ещё тише, чем предыдущую. Несмотря на сумрак в комнате, Кирилл ещё видел лицо больного и улыбку на нём. Его всё сильнее тянуло к этому человеку с лучистыми глазами.

- Вы думаете, что вашею статистикой и ограничивается всё, да? внушительно прошептал Кравцов. - Нет, вы ошиблись! Есть ещё статистика совести, ею управляю - я! Я не даю пощады, - и знаю цену факта! Я вас уже подсчитал!

- Не надо пугать человека! - жалобно попросил Кирилл Иванович собеседника.