— И не ревновала?

— В отца твоего влюблялись и влюбляются, я думаю, все пациентки. И все его коллеги женского пола.

Так мне представляется… Но маме ничего не грозило! Когда собирались гости, она усаживала отца между собой и мною: меня — справа, а сама устраивалась слева, поскольку слева билось отцовское сердце. Трудно во всё это поверить: надо было наблюдать наше с нею былое братство. Нет, не былое, — оно продолжается.

— Чтобы сохранилась семья? — Вслед за мамой я жалела Катю. — Но сейчас, когда мамы нет, отец мой…

— Так же, как и тогда, верен ей, — перебила она. -

Перед этим следует преклоняться! Я на подобные его чувства не претендую. Вижу каждый день, забочусь о вас как могу… Для меня и достаточно.

— Но вы же с ним… — выдавила я из себя. — У вас могут быть дети.

— Ребёнок у нас одна ты. Мамино продолжение…

Для Кати не свойственны были такие однозначные, прямолинейные ответы. Но иначе невозможно было реагировать на мои прямолинейные, вторгавшиеся в её внутренний мир вопросы.

— Прости, что я…

— Это логично, Леночка.

— Меня донимает еще один вопрос, — осмелилась не остановиться я.

— Мой долг от сомнений тебя избавлять… Что тебе еще не даёт покоя?

— Когда мама, как вспоминает отец, завещала ему на тебе жениться, чтобы быть спокойной, она имела в виду исключительно наше с отцом благополучие и спокойствие… или и твои тоже?

— Не подозревай маму в эгоизме. Она знала, что вдали от отца твоего я не буду счастлива. Стало быть, заботилась и о моём благополучии. Не волнуйся.

— Значит, она заботилась не о нас с отцом двоих, а о нас т р о и х?

— О троих! Упокойся… Как и я бы, умирая, заботилась о счастье её и её семьи. Прости за это сравнение! И ещё… Пусть не прозвучит высокопарно, но мы с ней стали неразрывно одним целым. Мне кажется иногда, что мы не случайно и полюбили одного и того же человека. Странно звучит? Но он-то полюбил одну из нас. Значит, всё нормально.

— А как же отец-Волшебник, будучи рядом с мамой во время родов, её не спас?

— Он — кардиолог, а причина трагедии таилась не в сердце… Да и кто мог предвидеть?!

— Знаю, что ты всегда верна истине.

— И памяти твоей мамы. Так будет верней. И скромнее…

Катя, окончив с отличием Институт культуры, преподавала в престижном музыкальном училище «Теорию музыки».

— Бесспорно увлекательней слушать и исполнять саму музыку, чем о ней рассуждать. Папа грезил, чтобы я стала пианисткой или, как он, аккомпаниатором. В женском роде, то есть аккомпаниаторшей, он почему-то меня обозначать не желал. Но для того, о чем он мечтал, требовался талант. А у меня и со слухом-то дело обстояло неважно. И мне оставалось только других устно увлекать музыкой. — Катя оставалась верна правде и себя не щадила.

— Ты увлекла ею, я не сомневаюсь, многих.

— Надо быть честной… — К себе она с подобным требованием могла бы и не обращаться: даже в мелочах была придирчиво достоверной. — Так вот, сознаюсь, что один из студентов мои лекции откровенно игнорировал. Я не жаловалась по этому поводу дирекции: насильно к себе не притянешь. И представь, именно этот студент стал весьма знаменитым певцом, завоевал первые места на престижных фестивалях и конкурсах. Вместо выслушивания моих бесед об искусстве, он занимался самим искусством, не зная отдыха, совершенствовал свой голос. Результат превзошел мои ожидания… И сегодня я приглашаю тебя на его концерт.

Пригласила и отца, но он с утра опять держал на ладонях чье-то сердце, — и до вечера, впрочем, не исключено, что и ночью намерен следить не за результатом певческим, за коим будем следить мы с тобой, а за тем, от которого зависит жизнь человеческая.

Профессию отца Катя почитала самой важной из всех существующих…

И я во время ужинов, как бы ненароком, вглядывалась в отцовские ладони, казавшиеся и мне волшебными. А как-то ночью мне приснилось, что я держу на своей правой руке чьё-то сердце. Отец же в это время настоятельно советует мне стать педиатром, лечить, как и мама, детей. Я соглашаюсь — и перекладываю сердце на его ладонь. За что пациент, находящийся под наркозом, меня громко благодарит… «Под наркозом нельзя кричать!» — возмущается отец. И я от его грозного возмущения проснулась.

— Закон не требует от Волшебника так себя изнурять, но по закону совести… — Катя с преклонением, но и разочарованно вздохнула: ей мечталось пойти на концерт, как она в таких случаях говорила, «всей семьей». — Кого-то осчастливим билетом. Ни одного пустого места в просторном зале быть не должно: певец болезненно самолюбив.

Певец, еще ничего не успевший спеть, авансом сопровождаемый пылкими аплодисментами, появился на сцене.

Особенно бесновались девицы, сидевшие в последних рядах. Билеты у них были самые дешевые, но кумир обходился им очень дорого, если учесть, что они не пропускали ни одного его концерта и осыпали его цветами.

Кумир был высок, строен и неостановимо улыбчив: можно было подумать, что все до единого из сидевших в зале ему давно и лично знакомы. Улыбка была не приторна, а продуманно обаятельна и знала себе цену. Я сразу попалась на эту удочку.

— Он очарователен… — прошептала я Кате. Она пожала плечами.

Мы сидели в третьем ряду — и было заметно, что знаменитость обратила на меня внимание.

Раскланиваясьё он мне подмигнул…

— Ты так раскраснелась! — с тревогой отметила Катя. — Не вздумай подмигивать ему в ответ!

— Знаешь, — продолжала я дышать Кате в ухо, — однажды я нашла у тебя давнюю-предавнюю фотографию Карузо… Он на него похож!

— Если очень пожелаешь себе это представить! — шёпотом же ответила она. — Можно даже вообразить, что он и поёт как Карузо.

Аплодисменты затягивались, — и у нас было время перешёптываться.

— Карузо был скромен, даже застенчив, а этот — профессиональный сердцеед. — Катя оберегала меня от сердцееда. «Уж не жалеет ли она, что мы пришли на концерт?» — сама себе задала я вопрос, не имевший ответа.

В конце концов, концерт начался. Кумир своим завораживающим баритонои исполнял арии из опер Моцарта, Чайковского, Верди, а на бис — популярнейшие романсы.