При разговоре фаворита с его повелителем присутствовал еще третий человек, стоявший в глубине шатра, а именно язиг10 .
Это был раб, и потому на него обращали так же мало внимания, как на молосскую собаку, последовавшую за Адрианом, или на ложе, на котором цезарь обычно покоился.
Мастор, красивый, хорошо сложенный мужчина, некоторое время покручивал концы длинных рыжеватых усов, поглаживал свою круглую, коротко стриженную голову, запахнув на груди хитон, сиявший необыкновенной белизной; он не спускал при этом глаз с Антиноя, который лежал, повернувшись в другую сторону, и, уткнувшись в шкуру медведя, прикрыл лицо руками.
Мастор хотел ему что-то сказать, но не решался окликнуть его, потому что императорский наперсник обращался с ним не всегда одинаково. Иногда он охотно слушал его, иногда же обрывал с большею суровостью, чем самый надменный выскочка последнего слугу. Наконец раб набрался смелости и окликнул Антиноя, так как ему легче было перенести брань, чем таить в душе горячо прочувствованную и уже облеченную в слова мысль, как бы она ни была незначительна.
Антиной слегка приподнял склоненную на руки голову и спросил:
– Что тебе нужно?
– Я хотел только сказать тебе, – ответил язиг, – что знаю, кто была маленькая девочка, которую ты не раз принимал на плечи. Не правда ли, это была твоя сестренка, о которой ты мне рассказывал недавно?
Антиной утвердительно кивнул головой, снова опустил ее на ладони, и плечи его начали вздрагивать так порывисто, словно он плакал.
Мастор несколько минут молчал. Затем он подошел к Антиною и сказал:
– Тебе известно, что у меня дома – сын и дочурка. Я люблю слушать о маленьких девочках. Мы теперь одни, и если твою душу облегчает…
– Отстань! Я уже десять раз говорил тебе о своей матери и о маленькой Пантее, – возразил Антиной, стараясь казаться спокойным.
– Так расскажи, не стесняясь, в одиннадцатый, – настаивал раб. – Я-то и в лагере, и на кухне могу говорить о своих сколько мне угодно. Но ты!.. Ну как же называлась собачка, для которой малютка Пантея сшила красную шапочку?
– Мы звали ее Каллистой! – вскрикнул юноша, отирая глаза рукой. – Мой отец не терпел ее, но мы склонили мать на свою сторону. Я был ее любимцем, и когда обнимал и с мольбой смотрел на нее, она говорила «да» на все, о чем бы я ни попросил.
Веселый блеск сверкнул в усталых глазах Антиноя: ему вспомнились те радости, за которыми никогда не следует отрезвление…
II
Один из царских дворцов в Александрии, построенных Птолемеями, стоял на косе, называемой Лохиада и выдававшейся в синее море в виде пальца, указывающего север. Она служила восточной границей Большой гавани. В этой гавани всегда стояло множество разных судов, но теперь она была в особенности богата ими. И набережная, вымощенная шлифованными каменными плитами, которая вела к морской косе из дворцового квартала Александрии – так называемого Брухейона, омываемого морем, – была до такой степени переполнена любопытными гражданами, пешими и в колесницах, что последним пришлось не раз останавливаться, прежде чем они добрались до гавани, где останавливались императорские корабли11 .
И в самом деле, у пристани можно было увидеть необыкновенное зрелище. Там, под защитою высоких молов, стояли великолепные триремы, галеры, легкие и грузовые суда, которые привезли в Александрию супругу Адриана12 и свиту императорской четы. Большой корабль с очень высоким павильоном на корме и с головою волчицы на носу, высоко вздымавшемся в смелом изгибе, привлекал особое внимание. Он был весь выстроен из кедрового дерева, богато украшен бронзой и слоновой костью и назывался «Сабина». Кто-то из молодых граждан, указывая пальцем на это название корабля, изображенное на корме золотыми буквами, подтолкнул локтем товарища и сказал, смеясь:
– А у Сабины-то голова волчицы.
– Павлинья голова подошла бы ей больше. Видел ты ее вчера, когда она ехала в Цезареум?13
– К несчастью! – вскричал первый, но тотчас же замолчал: как раз за своей спиной он увидел римского ликтора14 , который нес на левом плече фасции – пучок из вязовых прутьев, красиво обвитый шнурками; в правой руке он держал палку, которой разгонял толпу, чтобы очистить место для колесницы своего начальника, императорского префекта15 Титиана, медленно следовавшей за ликтором.
Услышав неосторожные слова гражданина, сановник сказал, обращаясь к стоявшему возле него мужчине, быстрым движением поправляя складки своей тоги:
– Чудной народ! Я не могу на него сердиться, но охотнее прокатился бы отсюда до Канопа16 верхом на ноже, чем на языке александрийца.
– Слышал ты, что сказал только что вон тот толстяк насчет Вера17 ?
– Ликтор хотел схватить его, но с ними ничего нельзя сделать строгостью. Если бы с них взыскивать по сестерцию за каждое ядовитое слово, то, уверяю тебя, Понтий, город обеднел бы, а наша казна сделалась бы богаче сокровищницы древнего Гигеса Сардийского18 .
– Пусть они остаются богатыми, – вскричал Понтий, главный архитектор города, мужчина лет тридцати, с живыми глазами навыкате, и продолжал густым басом, крепко сжимая свиток, который он держал в руке: – Они умеют работать, а ведь пот солон. При работе они понукают, а во время отдыха кусают друг друга, как норовистые кони, впряженные в одно дышло. Волк – красивый зверь, но вырви у него зубы – и он превратится в скверную собаку.
– Ты читаешь в моей душе! – вскричал префект. – Но вот мы приехали. Вечные боги, я не предполагал, чтобы здание было в таком дурном состоянии! Издали оно все-таки имеет довольно внушительный вид.
Титиан и архитектор сошли с колесницы; первый приказал ликтору позвать управляющего дворцом и затем начал осматривать вместе со своим спутником ворота, которые вели к зданию. С двойной колоннадой, увенчанной высоким фронтоном, оно являло вид довольно величественный, но далеко не привлекательный. Штукатурка стен во многих местах обвалилась, капители мраморных колонн были изуродованы самым плачевным образом, а высокие, покрытые металлом створки дверей криво висели на петлях.