Котин двигался по стене навстречу и меленько зашагал через улицу. Он бормотал:

- Ой же, миленький, поцелую дай тебя, ой, хорошенький мой. Брат бы родной не сделал, ой, ей-бога же, - он жал к груди узелок.

Башкин подсаживал его на стенку.

- Тихо, тихо! - шептал Котин. - Идем у сарайчик, там тепло, я там сплю, когда пьяный, там хорошо. У двох можно слободно.

Котин чиркал и бросал спички, он что-то ощупью стелил на большом сундуке.

- Вот сядай, лягайте, как вам схочется. Я ведь квартиру имею, комнату. Я же шестерка, ну, сказать, официант, подавальщик, ну, человек у трактире. "Золотой якорь", например, знаете? Ну вот, - вполголоса шептал возбужденно Котин. - И тама повсегда с получки гуляют мастеровые. Я внизу, в черной, не в дворянской. Не бывали? Да ложитеся, я посвечу, - и он чиркал спички, лягайте. Ну вот и все через это. Сейчас тут мастеровые. Ну, по пьяному делу, знаете, подружили. Потом же разговор ихний слышишь все одно.

- Ведь их разговор хороший, - солидно сказал Башкин.

- Ну, вот-вот. Я же понимаю. Студенты же сочувствуют, я ведь тоже... Я ведь в заводе в мальчиках когдай-то был. Ну, и теперь вроде свои. И вот тут сунули мне пачку - сховай, спрячь ее. Почему нет? Очень даже слободно. Я ее в машину приладил. - И Котин тихонько рассмеялся; он уже лежал рядом с Башкиным, и оба грелись, прижимаясь друг к другу. - Я ведь понимаю, я ж людей перевидел. Ведь в нашем деле сотни их, людей, и господ и всяких, и я же вас враз признал, что вроде студент переодетый или так... с таких.

- А как же вас схватили? Ведь это ужасно, как вас стали бить! Я не мог видеть, как при мне...

- Ой, убили б, накажи меня Господь, - и Котин привскочил на сундуке, убили бы, и я теперь уж не живой был бы. Вы мене как с огня вытягнули. Ой же, Боже ж мой, - и он терся лбом о грудь Башкина. - Я ведь сам же их, гадов! Да что много рассказывать? Дайте мене левольверт, я б их сам настрелял бы... дюжину. Я ведь могу левольверт узять, - и он зашептал Башкину в ухо. - Могу вам дать, ей-бога! Хотите, дам! - и Котин снова привстал. - В мастеровых есть. Я вже знаю, где они ховають, и могу вкрасть для вас... аж три могу вкрасть. Сколько потребуется для вас, разного сорта. Как хотите - скажите, хоть бы завтра. Для вас повсегда.

Он не мог уняться и принимался целовать Башкина, и Башкин не знал, отдавать ли поцелуи. Ему хотелось плакать. Он молчал и обнимал Котина за плечи.

"Я его спас, - говорил себе в уме Башкин, ровным тронутым тоном, - он мой. В Индии, кажется, такой становится рабом. Но мне ничего не надо. Ни-че-го!"

- Мне не надо револьверов, голубчик, - сказал Башкин проникновенным голосом, - я не убиваю. Не надо крови и убийств.

Он еще хотел сказать: а надо спасать другого, первого встречного хотя бы, но удержался. Слезы текли из глаз Башкина ровным теплым током.

Никогда

СТАРИК Вавич подклеивал футляр от очков. Держал его над самой лампой на вытянутых руках, нажимал толстым пальцем тоненькую бумажку:

- Ведь скажи, чертовщина какая, ах ты дьявол собачий, - а бумажка липла не к футляру, а к пальцу, и старик швырнул в сердцах футлярчик и крикнул: - А черт их всех дери!

- Что, что там? - застонала старуха - Кого это ты, Сева? Сева!

В это время кто-то дернул входные двери, и разговор в сенях. Тайка это. Смеется, еще кто-то.

Всеволод Иваныч вышел, он держал липкие руки на отлете и хмурился в темноту.

- Добрый вечер! - услышал он из темноты гортанный говор. - Я говорю, что, значит, выходит, что и куры-таки забастовали. Нет, ей-богу, на базаре нельзя найти одно яйцо.

Тайка смеялась и смущенно и нахально как-то.

- Ничего не вижу, - сказал Всеволод Иваныч, - простите, господин, ничего, знаете, не вижу.

- А темно, оттого и не видно.

- Это Израильсон, - сказала Тая.

Но Израиль уже шел к старику, он щурился на свет и протягивал руку.

- Что вы так смотрите, я не разбойник, - улыбаясь, говорил Израиль, я флейтист.

- Извините, - старик поднял обе руки, - у меня руки липкие.

- От меня ничего не прилипнет. Здравствуйте, господин Вавич, - и он взял толстую руку Всеволода Иваныча своими сухими цепкими пальцами. Он смотрел на старика, как на старого знакомого, которого давно не видел.

- Я обещала, - говорила Тая уже из кладовки, - что у нас найдется десяток, Илья Григория искал... а я предложила.

- Нет, я-таки сам подошел и спросил. Я же знаю, что вы славная барышня.

Всеволод Иваныч все стоял, подняв руки. Он глядел, как Тайка проворно, вертляво, с какими-то поворотами бегала из кладовки в кухню, брякала плошками, как проворно свет зажгла.

- Вам два десятка? Можно два?

И каким она гостиным, не своим каким-то голосом, - смотрел на Тайку отец, как она блестела на Израиля глазами, как двумя пальчиками держала кухонную лампу

- Кто там? Кто? - видно, уж давно тужилась голосом старуха из спальни.

- Сейчас, сейчас1 - крикнул в дверь Всеволод Иваныч

- Сева! - крикнула старуха.

Всеволод Иваныч сердитыми шагами пошел в полутемную спальню и быстрым шепотом заговорил:

- Да там какой-то, яйца... пришел... десяток, что ли.

- Кто ж такой? - с испугом спросила старуха.

- Да не знаю, Тайка привела, - и Всеволод Иваныч шагнул к двери; он был уже в столовой, старуха крикнула вслед:

- Зачем же в сенях? Пусть войдет. Проси!

- Войдите, - сказал Всеволод Иваныч хмурым голосом.

- Зачем? - сказал Израиль, подняв брови. - Здесь тоже хорошо.

- Войдите! - крикнула старуха, задохнувшись.

- Ну хорошо, я зайду, - быстро сказал Израиль. Он прошагнул мимо Всеволода Иваныча и громко сказал: - Ну, вот я зашел. Вы хотели слышать, как мы говорим - вот мы уж тут. Вам же нехорошо беспокоиться. Что? Лежите, мадам, покойно. Я сейчас пойду, - кричал Израиль в двери.

- Нет... нет, - говорила, переводя дух, старуха. - Вы присядьте!

Всеволод Иваныч пробовал скрутить папиросу, но клейкие пальцы путали и мяли бумагу. Он торопился и конфузился.

- Это вы клеили? - сказал Израиль и взял со стола футлярчик. - Это надо с ниткой. Вы имеете нитку? - он серьезно вертел футлярчик перед глазами.

- Я знаю, знаю, - говорил в бороду Вавич и сыпал табак на скатерть, на блюдце.

- Нитки у меня здесь... на комоде, - и слышно было, как брякнули спички в старухиной руке.

- Дайте мене нитку! Зачем вам мучиться? С ниткой же просто.

- Ну дай же! - крикнула старуха. Всеволод Иваныч зашаркал в спальню.

- Да где тут еще с нитками тут, не знаю я, где тут нитки эти у вас... - он сердитой рукой хлопал по комоду, пока не упала катушка, не покатилась. Сердито вздохнул старик, поймал ее и, не глядя на Израиля, сунул ее в воздух.

Тайка сидела уж в столовой, глядела, как Израиль старательно забинтовывал ниткой склеенный футлярчик. Он держал его перед самыми глазами и деловито хмурил брови.

- Держите тут пальцем, - сказал Израиль, все глядя на футлярчик.

Тайка спрыгнула с места и, отставя мизинчик, придавила указательным пальцем нитку. Исподнизу глянула Израилю в глаза. А он, нахмурясь, тщательно затягивал узелок.

- Обтерите с мокрым платочком, и завтра утром можно будет снять нитку. - Израиль бережно положил футлярчик на скатерть. - А что слышно с яйцами? вдруг он обратился к Тае и поднял брови.

Тайка выпрыгнула в двери.

- Покойной ночи, мадам, - крикнул Израиль, как глухой, в двери старухе. - Вы, главное, не беспокойтесь, - весело крикнул он, выходя. - До свиданья, господин Вавич!

Израиль тряхнул волосами и притворил за собой дверь.

- Я вас провожу, - говорила Тая из кухни, - а то собака. - И она взмахнула в воздухе кофточкой, надевая, и лампа погасла. - Ничего, я найду - не чиркайте спичек.

Она впотьмах схватила кастрюльку с яйцами и выскочила в коридор.

- Нет, нет, вы разобьете, - Тая не давала кастрюльку, - вы яичницу сделаете.

Они вышли за ворота. Ветер обжал Тайны юбки, они путались и стесняли шаг. Тая из-за спины Израиля покосилась на окна; за шторой маячил силуэт Вавича, бесшумно носился по красноватым окнам.