- Чего бояться? Я буду семечки грызть.

- Грызи, грызи, только не уходи, я сейчас. Сию минуту. - Башкин выпустил Колю и саженными шагами зашлепал по лужам. - А про обезьяну доскажу непременно, - вдруг обернулся Башкин. Коля махнул кулачком с семечками.

Башкин завернул за угол. Он задержал шаг, оглянулся и быстро подошел к воротам, нагнул лицо к окошечку в железе. Ворота приоткрылись. Башкин с поднятым воротником быстро перешел двор.

В коридоре было суетливо и полутемно. Башкин сбросил калоши и, прижав воротник к щеке, шагал, толкаясь, вдоль по коридору.

Двери распахнулись, и кого-то вывели под руки. Башкин еще крепче прижал воротник.

- Что, зубы у тебя болят? - спросил жандарм у вешалки.

- Зубы, зубы, зубы, - застонал Башкин и чуть не бегом заметался по коридору.

- Я докладал, - сказал жандарм. - Сейчас, наверно. Звонок круто ввернул дробь. Жандарм метнулся к двери и сейчас же сказал тугим голосом:

- По-жалуйте!

Башкин криво бросился в дверь и тотчас сел на диван, прижался щекой к спинке.

Ротмистр Рейендорф крикнул от стола:

- Сюда!

- У меня зубы, - говорил Башкин и шел, шатаясь.

- Здесь не аптека, - оборвал Рейендорф. - У меня пять минут: что такое за звонок вчера? Кто такой? Ну?

- Сейчас не могу, - говорил Башкин из воротника, - сейчас.

- Что, зубы? Не жеманиться. Военное положение, не забывать. Что за фокусы? - Рейендорф нагнулся, рванул Башкина за угол воротника. - Ну?

- Я не могу, я еще не уверен, я не выяснил себе, ну, понимаете...

- Не врать! - крикнул Рейендорф. - А если это мистификация, то это у нас, брат...

- Ну, просто человек...

- Не мямлить! - и. Рейендорф нетерпеливо застучал портсигаром по столу.

- Я ж говорю - человек, потому что он человек... из трактира и очень ценный. Он много знает, но, может быть, врет. Люди же врут.

- Ладно, что ж он врет?

- Да вот что рабочие много говорят, но он путает, и вообще еще черт его знает.

- Какой трактир, как его звать?

- Да, может быть, он врет, как его звать.

- Нечего мне институтку тут валять. Как он назвался? - Рейендорф взял в руку серебряный карандашик и занес над белым сияющим блокнотом.

- Сейчас, сейчас вспомню.

"Надо в обморок упасть... соврать, соврать, соврать. Нет, в обморок".

Башкин сделал блуждающие глаза и завертел головой. И вдруг ротмистр топнул от стола:

- Да не финти ты, сопля! - он проплевал эти слова и замахнул руку.

- Котин, Андрюша Котин из "Золотого якоря" на Слободке. Это он сказал, но может быть... Он массу ерунды всякой... Рейендорф писал.

- Ерунду, ерунду! Какую ерунду? - и он хлопал по блокноту. - Ну!

- Оружие какое-то, чуть не артиллерия, бред какой-то. Рейендорф что-то писал, другой рукой он нажал звонок.

- Коврыгина сюда, - крикнул он, не оборачиваясь, когда в двери сунулся жандарм. - Да-с! А вы, фрукт, - ротмистр хмуро поглядел на Башкина, допляшетесь! Это что ж? Попыточки укрыть? На цыпочках? Мы с вами не в дурачки играем. Это когда вот идиоты наши раскачивают стены... в которых сами сидят. Завалит, так, будьте покойны, им же первым по лысинке кирпичом въедет! Из-за границы их шпыняют вот этаким перцем. - Рейендорф цепкой рукой схватил со стола тонкие печатные листы и совал их под нос Башкину. Не узнаете? Ой ли? Да, да - "Искра". Смотрите, первые-то сгорите. Болваны. Вихлянья эти мы из вас вытрясем.

Башкин опять натянул воротник на затылок. Он не знал, что будет. А вдруг пошлет ротмистр за официантом и здесь, сейчас, сделает очную ставку. Уйти, уйти, скорей, скорей, как попало. Попроситься в уборную хотя бы и вон, вон, а потом пускай, что угодно.

- Карл Федорович! Меня там мальчик ждет, на дожде. Я пойду, скажу, чтоб не ждал, он простудится, бедняжка.

- Это что ж за мальчики? - вдруг снова нахмурился Рейендорф. - Сейчас не с мальчиками гулять, а дело делать надо живыми руками. Не понимаете еще?

- А, а... - сказал, запинаясь, Башкин. Он вдруг покраснел, встал: - А вы вот, может быть, не понимаете, господин ротмистр, не понимаете, что мальчик, может быть, важнее, важнее нас с вами! Да! И всего.

Ротмистр насторожился и, не мигая, смотрел нахмуренными глазами.

- Чего важнее? - и Рейендорф коротко ударом дернул вперед голову. Он придавил глазом Башкина, и Башкин стоял, шатаясь.

- Я говорю, важней для меня, для нас, что ли, - уж слабей говорил Башкин. - Мальчик проще и правдивей.

- Значит, работаете с ним? - отрезал Рейендорф. - Ну, и толк какой от мальчишки этого? Он чей сын?

- Это все равно... то есть в данном случае даже очень важно... В это время вошел чиновник в форменной тужурке.

- Звали?

Ротмистр вырвал листок блокнота.

- Через два часа чтоб здесь был, - и чиркнул ногтем по листку.

Башкин уже большими шагами отшагнул по неслышному ковру, он был уже у двери.

- Э! - крикнул ротмистр. - Как вас, Эсесов! Куда это? Пожалуйте-ка.

Башкин, сделав круг, подошел.

- Порядочные люди прощаются уходя, - ротмистр тряхнул головой, - а потом мальчишка, мальчишка. Ну? Чем же важно?

- Да, да, - обиженно заворчал Башкин, - мальчишка, и очень важный. Его надо направить и...

- Чей? - оборвал Рейендорф.

- Сын чиновника, гимназистик.

- В бабки играть учите? Это теперь? Да?

- Не в бабки, а потом увидите...

- Это не Коля? - вдруг спросил ротмистр. - Отец на почте? Фю-у! засвистел Рейендорф и зашагал по ковру. - Да тут, батенька, послезавтра пожалуйте-ка сюда в это же время, мы с вами в две минутки отлично все обтолкуем. А сейчас марш! - вдруг остановился ротмистр и прямую ладонь направил в дверь. - И послезавтра в пять здесь.

- До свиданья, - буркнул Башкин в коридоре. Он, не глядя, топал, вбивал ноги в калоши и опрометью понесся по коридору. Он не заметил двора, он почти бежал по панели, то подымал на бегу воротник, то откидывал снова, он шептал:

- Коля, Колечка, мальчик, миленький, семечки, Коленька.

- Коля! - крикнул Башкин, едва завернул за угол. - Коля!

Было почти темно, Башкин шлепал без разбора по лужам,

нарочно ударял в грязь ногами - все равно, все равно теперь.

- Коля! Милый мой!

Тот самый

АННА Григорьевна так и не спала всю ночь, и все новые и новые страхи наворачивались: "Лежит Наденька простреленная на грязной мостовой, мертвая... нет, живая, живая еще! Корчится, ползет, боится стонать, и кровь идет и идет... Сейчас если подбежать, перевязать..." Грудь подымалась, ноги сами дергались - бежать. Но Анна Григорьевна сдерживалась - куда? Хотя глаза отлично видели и улицу, и грязный тротуар, где Наденька, и темноту, и угол дома - вон там, там - Анна Григорьевна могла показать пальцем сквозь стену - там!

"Да нет. Просто осталась ночевать у кого-нибудь. Да, у товарищей... Обыск, городовые - бьют же они, бьют, сама видала, как извозчика на улице при всех городовой... и ведь что они могут сделать с девушкой!"

- Господи! - мотала головой Анна Григорьевна. Она встала, пошла в переднюю, как будто сейчас ей навстречу может позвонить Наденька.

- Мум! Чего ты?

Анна Григорьевна вздрогнула.

Из темноты светила Санькина папироска.

- Мум! Ей-богу, она хитрая, она у Танечки заночевала, вот увидишь. Я завтра чуть свет сбегаю. Ей-богу.

- Она дура, дура, - почти плача, говорила Анна Григорьевна. - Она ведь вот, - и Анна Григорьевна вытянула вперед руку, - бревно ведь, вот прямо все, как солдат.

- Да она мне говорила, что если что... самое верное место у Тани, честное слово, говорила, - и Санька подошел, обнял мать за плечи и поцеловал в висок.

Анна Григорьевна потрясла головой, волосы защекотали Санькину щеку как волосы барышень на балу в вальсе, и ум застыл на миг в оцепенении.

В квартире было тихо, и громко листал в кабинете страницы Андрей Степанович, как будто не бумагу, а железные листы переворачивал. Андрей Степанович глубоко вздохнул, он слушал в открытую форточку дальние выстрелы, редкие, спокойные, как перекличка, он листал книгу "История французской революции" Лависа и Рамбо, на гладкой лощеной бумаге. Хотелось найти в книге то, что можно примерить вот на эти выстрелы, и он листал, спешил и боялся не угадать.