Он взглянул на меня.

– Что ж, я тебе верю. Потому что тебя что-то тревожит; а когда приходит пора выложить все начистоту, вся эта очаровательная смелость оказывается не глубже кожи. Или, может, это дело любовное? Естественно, в таком случае новичок вроде меня вряд ли сумеет тебе помочь.

– Ты ведь знаешь, будь это так, я бы стучался к тебе в двери еще до рассвета, как все остальные. Но это всего лишь история с поклонником, и ты можешь назвать меня холодным, как называл раньше, и выгнать вон, не дав даже случая доказать, холоден я или нет.

Я слышал, как Калликл говорил с ним подобным образом и это его забавляло.

– А этот поклонник, - поинтересовался он, - случаем не Полимед? Вы с ним что, разлюбили друг друга?

– Разлюбили?! - вскричал я. - Да я с ним двух слов не сказал! Не можешь же ты предполагать, Сократ…

– Естественно, в подобных случаях всегда найдутся неумные люди, которые скажут, что поклонник никогда не зашел бы так далеко без поощрения с твоей стороны, даже если не получил желаемой награды. Но я вижу, к тебе несправедливы.

Меня все это так обидело, что я потерял голову и заявил, мол, я сыт всеми этими делами по горло и уже подумывал удрать из дому и из Города вообще, если бы мог присоединиться к нашему войску на Сицилии.

– Держись, друг мой, - отвечал Сократ. - Будь таким, каким тебе хочется выглядеть; это - лучший щит человека против злых языков. Успокойся и расскажи мне, что именно тревожит тебя.

Когда я все выложил, он проговорил:

– Я вижу, что был не прав, когда позволил тебе отправить лошадь домой, ибо могу представить, как не терпится тебе попросить у какого-нибудь друга совета и помощи… например, у Хармида?

Я с негодованием отверг такое предположение - может быть, со слишком горячим негодованием. То, что я не собирался идти к Хармиду, было правдой; но все-таки я, пока ехал по городу, начал уже подумывать примерно так: "Я не хотел бы просить его помощи и быть ему обязанным; но когда я докажу, что могу сам о себе позаботиться, невредно было бы показаться в его обществе разок-другой". Однако Сократу я сказал иначе:

– Хармид как раз такого случая и дожидается. Если это и есть любовь и нормальное поведение влюбленных, так дай мне лучше врага в бою.

Я говорил сердито, потому что у меня было тяжко на сердце. Правду сказать, я входил в тот возраст, когда человек жаждет любви и имеет свои собственные представления о том, какой она должна быть; а я уже начинал терять веру, что смогу найти где-нибудь то, чего ищу.

– Кстати, - продолжил Сократ, - а что тебе так не нравится в Полимеде? Он, конечно, теряется на фоне такого человека, как Хармид, да и отец его сделал свои деньги на коже. Так что, дело в его вульгарности?

– Нет, Сократ. Полагаю, это тоже имеет какое-то значение, но главное в другом: он сам по себе низкий человек. Сперва он пытался купить меня подарками, причем не обычными пустяками, как цветы или там заяц, но вещами такого рода, каких мы себе дома не можем позволить. Затем распустил слух, что умирает, дабы заставить меня согласиться из жалости; а теперь - и ниже этого, конечно, муж опуститься не может, - он хочет, чтобы я уступил, лишь бы утихомирить его. Он бы порадовался, если бы я потерял отца, и мать, и все, что у меня есть, если бы я опозорился перед всем Городом и люди отворачивались от меня на улице, - чему угодно, лишь бы это сделало меня доступным для него. И вот это он называет любовью!

Я говорил слишком страстно, но Сократ все еще смотрел на меня добрыми глазами; и добравшись наконец до того, что скрывалось за всем остальным, я заключил:

– Я всегда буду думать о себе плохо из-за того, что он меня выбрал.

Сократ покачал головой:

– Ты ошибаешься, мальчик мой, если думаешь, что он ищет родственную душу. Он рвется к тому, чего ему самому недостает, ибо у него душа хромая и он не желает понять, что человек вначале должен высечь добро из своей натуры, как высекают статую из камня. И потому я думаю сейчас, что ты нуждаешься в совете знатока, который понимает в этих вопросах.

Я уже собирался спросить, какого именно знатока, когда оглушительный стук молотков напомнил, что мы приближаемся к улице Панцирщиков. После прибытия последних новостей с Сицилии у них снова прибавилось работы. Мы свернули в другую улицу, чтобы слышать друг друга без крика.

– Полагаю, - заметил Сократ, - ты закажешь для себя доспехи прежде, чем начнется следующий год, так быстро летит время. К кому ты обратишься?

– К Пистию, если осилю его цену. Он берет очень дорого - от девяти до десяти мин за полный доспех для конника.

– Так много? Полагаю, за такую цену ты получишь даже золотую эмблему на нагруднике?

– У Пистия? Не-ет, даже если заплачу все двенадцать; он к ним и не прикоснется.

– Кефал мог бы сделать тебе что-то, привлекающее глаз.

– Верно, Сократ, но мне в этих доспехах, может, и сражаться придется.

Он рассмеялся и сделал паузу.

– Я вижу, - сказал он затем, - что ты, хоть и молод, здраво судишь о ценностях. Тогда не сможешь ли ты сказать мне, тому, кто становится слишком стар, чтобы много понимать в таких делах, какую цену должен заплатить человек за верного и благородного любовника?

Я подумал: "За кого он меня принимает?" и немедленно ответил, что человек за это не должен платить ничего.

Он пытливо взглянул на меня и покивал головой.

– Что ж, Алексий, это ответ, достойный сына твоего отца. Но все же многие вещи, которых не продают на рынке, имеют свою цену. Давай-ка посмотрим, не такова ли и эта. Если мы окажемся в обществе такого любовника, то, мне кажется, может случиться одно из трех. Либо ему удастся сделать нас равными себе в благородстве; либо, если он не преуспеет в этом и не сумеет избавиться от любви, то, желая доставить нам удовольствие, он сам станет не таким хорошим, как был; либо, наконец, если он обладает сильным разумом, помнящим, что такое долг перед богами и собственной душой, он будет хозяином себе - и удалится. Видишь ли ты еще какие-то возможности, кроме этих?

– Не думаю, Сократ, - сказал я, - что существует еще какая-то возможность.

– Что ж, в таком случае похоже - не правда ли? - что цена, которую надо платить за благородного любовника, - это быть благородным самому, и что мы не сумеем ни заполучить его, ни удержать, если предложим что-то меньшее.

– Действительно, выглядит так, - согласился я и подумал, как он добр, что прикладывает столько усилий, лишь бы оградить от тревог мой разум.

– Следовательно, мы выяснили, - заключил он, - что цена любви, о который мы рассуждали, оказалась самой дорогой из всего. Ты счастливчик, Алексий, ибо, я думаю, цена эта тебе по средствам. Но погляди, мы чуть не прошли мимо своей цели!

Мы только что миновали портик царя Архонта и находились перед палестрой Таврия. Не желая мешать ему в неподходящее время, я спросил, не пришел ли он сюда встретиться с другом.

– Да, если смогу найти его. Но ты не уходи, Алексий: я ищу его лишь для того, чтобы изложить ему твое дело. Он намного лучше моего подготовлен, чтобы помочь тебе.

Я знал его скромность; но, решившись немедленно разделаться с Полимедом, не хотел тратить весь день, выслушивая поучения Протагора [57] или какого-то иного почтенного софиста, а потому заверил Сократа, что он сам сделал для меня столько полезного, сколько не смог бы никто иной, кроме бога.

– Вот как? - отозвался он. - И все же думаю, ты понял меня не вполне верно; я только что заметил, что тебя больше интересует мнение Пистия, чем мое.

– Только пока речь идет о доспехах, Сократ. В конце концов, Пистий ведь панцирщик.

– Вот именно. В таком случае подожди, пока я приведу своего друга. Он обычно борется здесь в такое время.

– Борется? - Я уставился на него: считалось, что Протагору не меньше восьмидесяти лет. - Кто же этот друг, Сократ? Я думал…