Лисий ничего не сказал, только кивнул и ушел. Я снял с мертвого тела доспехи и бросил в общую кучу, а после отбежал к стене и вырвал. Уже темнело и, думаю, когда я вернулся, никто не обратил внимания на мою бледность. Кто-то спросил:

– Сколько мы их уложили?

Я посмотрел на трупы - человек, которого я убил, тоже был трупом среди других - и сказал:

– Пятерых.

Вскоре после этого пришли спартанские глашатаи забрать тела по кратковременному перемирию, а мы надели трофейные доспехи, оставшись хозяевами поля боя. Потом сложили костер, чтобы сжечь наших убитых, ибо не знали, когда сможем отвезти их домой. Это тоже нелегко видеть в первый раз; да и не только в первый - честно говоря, и по сей день, когда огонь пожирает человека, с которым мы преломляли хлеб еще в полдень, я отвожу взгляд, помня лишь, что близких надо хранить в сердце.

Но когда все было выполнено, оружие составлено и часовые отправлены на посты, а сами мы сели у костра, чтобы съесть пищу, отобранную у спартанцев, - вот тогда к нам пришло чувство победы, пришла радость, с какой вкушаешь жизнь, когда враг повержен. Мы подменили часовых, чтобы поели, а потом вернулись назад, сняли доспехи и одежды, умастили и очистили друг друга в тепле у костра и заговорили о бое. Теперь в первый раз Лисий подозвал меня сесть рядом с ним; мы разделили с ним пищу, как делали в мирное время. Я понимал, что это означает: для пользы отряда он не хотел выделять меня до тех пор, пока я не покажу себя в бою. Когда-то, когда я после состязаний по бегу стоял у ног Афины, получая венок из ветвей священной оливы, меня переполняла гордость, - но теперь она представлялась мелочью по сравнению с сегодняшним.

Я смотрел на яркий огонь, видел, как сияет он на лицах и телах моих товарищей, на Лисии, сидящем рядом, и думал: "Если бы сейчас подошли чужие люди, то, хоть мы все обнажены, им не пришлось бы спрашивать, кто здесь главный". Тут из костра вывалилось обугленное полено, я вспомнил, что наша усадьба лежит в развалинах, урожай уничтожен, коровы и овцы угнаны, а рабы разбежались - и подумал: "Мы стали бедными; мы будем бедны многие годы, а может и всегда". Но я был молод, меня переполняло нынешнее мгновение, и вспомнил я об этой беде, как о чужом рассказе; я не мог понять в тот час, что когда-то почувствую ее сильнее.

Мы собрали сена и соломы для постелей и, пока Лисий обходил посты, я приготовил ложе и для него. Потом завернулись в плащи и легли рядышком. Поговорили еще немного, и он пообещал, если поместье его отца уцелело, одолжить нам рабов и скот на племя, когда спартанцы уйдут восвояси, и наше хозяйство снова начнет приносить какой-то доход.

– Они никогда не остаются дольше двух месяцев, а иногда и того меньше.

Сказал - и сразу заснул, как задутая лампа. Я весь одеревенел от долгой верховой езды, и на земле мне никогда прежде спать не приходилось; я лежал и думал, что не сомкну глаз, а через мгновение оказалось, что уже утро.

За последующие недели мы прожили не один точно такой же день - или очень похожий. Иногда нам удавалось спасти весь скот усадьбы, сдерживая спартанцев, пока его угонят; иногда они разбивали нас и оставляли себе все, что захватили. Часть скота люди для сохранности отослали заранее на Эвбею, как было заведено у афинян во время войны. То, что совершал наш отряд, было мелким делом, так как войско Демосфена уже вышло в поле и спартанцам пришлось отсиживаться в крепости Декелеи. Их возглавлял лично царь Агис; имея двух царей, они всегда обходились с ними свободнее, чем другие народы. Это был тот самый Агис, который, увидев в землетрясении дурное предзнаменование, избегал ложа своей новобрачной в течение года, как я уже упоминал. Он вел войну с какой-то горькой обидой, словно имел особые причины ненавидеть афинян; однако об этом я еще расскажу в подходящий момент. Но Демосфен сумел обуздать его желания. Агиса нельзя было изгнать из Декелеи, это слишком сильная крепость, и спартанцам удалось захватить ее лишь потому, что во время перемирия в ней стоял малочисленный гарнизон. Однако Агис успел сделать все, что обычно рассчитывает успеть предводитель набега за один сезон; мы думали, что скоро он отправится домой и Демосфен сумеет отплыть на Сицилию. Тем временем у Пограничной Стражи работы стало меньше, и мы иногда по нескольку дней не видели дела.

Что касается Лисия и меня, то любой, кто отправлялся в поход со своим возлюбленным, поймет, что я подразумеваю, если скажу, что никогда еще мы не были вместе так много - и никогда так мало. Нам редко приходилось провести хотя бы час, не видя друг друга, потому что после первого дня я всегда скакал рядом с Лисием и сражался с ним бок о бок, и никто, думаю, не подвергал сомнению моего права на это место. У нас выработалась новая манера говорить друг с другом - из-за того, что нас постоянно слышали окружающие; порой, ненадолго оставшись в одиночестве, мы почти лишались дара речи и лишь поглядывали один на другого с улыбкой, не зная, как начать. Лучше всего было, когда я стоял на страже в полуночную смену; Лисий приходил ко мне на пост в самом конце обхода и оставался какое-то время спокойно поговорить перед сном. Но когда мы ехали вместе с отрядом, то временами пытались обсудить этот вопрос и определить истину логикой; ибо, говорили мы, какой толк изгонять спартанцев с земли Аттики, если мы сами настраиваем свои мозги на дорийский лад? Потом мы вспоминали Сократа и всякое другое, о чем давно не говорили.

Товарищи по отряду, когда увидели, что я честно несу свою долю тяжелых работ и ночных караулов, стали относиться к нашей дружбе по-доброму. Конечно, отпускались обычные шуточки, но без всякой злости. Теперь в округе стало спокойнее, и мы иногда уходили погулять вместе ночью, когда уже горел костер. Однажды, возвращаясь тихо по траве, мы услышали, как молодой Горгион, отличавшийся ехидным языком, давал объяснения по поводу нашего отсутствия. Далеко не сразу они увидели нас в круге света от костра. Конечно, мы присоединились к общему смеху. Но уйдя в следующий раз, держались немного скованно, зная, что они думают, но не особенно желая говорить об этом - из скромности или по другой причине. Ибо я уже был не таким новичком на войне, чтобы не чувствовать, как бог смерти Танат похлопывает любовь по плечу и говорит: "Поторопись".

Наконец наше патрулирование окончилось, и нас сменил другой отряд; к тому времени вся Аттика была умиротворена, и мы разбили свой последний лагерь у мыса Соунион. Я сомневаюсь в том, что говорили нам позднее воины из местного гарнизона, - будто бы они слышали нас за пять стадиев [71], - но мы, конечно, изрядно веселились у костра. Помню, хватали всех по очереди за руки, за ноги и швыряли в общую кучу; под конец добрая половина отряда набросилась на Лисия и, когда мы одолели его, закинули на самый верх кучи. На следующий вечер нас должны были разместить в Соунионе, а этот день целиком принадлежал нам.

Мы с Лисием уехали вместе вдоль берега; рядом раскинулось синее море, красный скалистый берег был весь изрезан маленькими бухточками. После долгого галопа мы остановили коней у одной из этих бухточек и, глянув на чистую голубую воду, не сговариваясь сбросили одежду. Вода сначала казалась холодной, а потом - теплой, и мы заплывали все дальше в море, пока не увидели на фоне неба храм Посейдона в Соунионе. Лисий плавал быстрее, потому что борьба укрепила его плечи и руки, но он подождал меня, как я поджидал его во время бега. Мы отдохнули, полежав на воде, поплыли обратно к берегу и принялись со смехом ловить руками рыбу в мелких лужицах среди камней. Но когда вышли потом на берег, я вдруг ощутил резкую боль в ступне и увидел, что из нее идет кровь. Наверное, наступил в воде на обломок раковины или осколок кувшина - порез оказался глубоким. Лисий опустился на колени осмотреть ранку, а я стоял, опираясь на его плечо.

– Эта штука причинит тебе немало хлопот, - озабоченно сказал он, если в нее набьются камешки, пока ты будешь переходить пляж. Она тебе может стоить венка. Промой ногу как следует в море, а я отнесу тебя к месту, куда могут подойти кони.