Это великая ложь, будто Цицерон или кто-то из римлян когда бы то ни было говорил, что величию их империи не подобает признавать единственное верховное божество. Их Юпитер, Зевс греков, Иегова финикийцев всегда рассматривались как владыки подчиненных богов; сия высокая истина не может быть повторяема чересчур часто.

Не было ли у римлян много богов, не заимствованных ими у греков?

К примеру, они не могли быть плагиаторами, поклоняясь Небу-Coelum, в то время как греки поклонялись Небу-Ouranon, или взывая к Сатурну и богине Теллус[30], в то время как греки адресовались к Кроносу и Гее.

Они называли Церерой богиню, именовавшуюся у греков Део и Де-метрой.

Римский Нептун у греков был Посейдоном, Венера - Афродитой, Юнона именовалась по-гречески Герой; их Прозерпина у греков была Корой; наконец, их любимец Марс греками именовался Аресом, а возлюбленная их Беллона - Энио. Среди этих имен нет ни одной сходной пары.

Встречались ли между собой образованные греки и римляне или, быть может, одни из них заимствовали у других предмет, давая ему другое имя?

Вполне естественно, что римляне, не советуясь с греками, создавали себе богов неба, времен года, а также существа, ведающие войной, плодородием, жатвой; они не обращались к грекам с просьбой одолжить им этих богов, как позднее те обратились к ним за сводом законов. Когда вам попадается имя, не похожее ни на какое другое, представляется правильным считать это имя туземным.

Однако разве имя Юпитера, господина всех богов, не является словом, принадлежавшим всем народам - от Евфрата до Тибра? Имя это звучало у первых римлян как Иов, Йовис, у греков - Зевс, у финикийцев, сирийцев и египтян - Иегова.

Подобное сходство не может ли служить подтверждением того, что все эти народы имели представление о верховном существе? Правда, представление это смутное; но может ли какой-нибудь человек обладать здесь отчетливым знанием?

Спиноза не мог устоять против допущения разумного начала, действующего в материи и образующего с ней единое целое.

"Я должен заключить, - пишет он[31], - что абсолютное бытие не представляет собой ни мысли, ни протяженности, исключающих одна другую, но протяженность и мысль являются необходимыми атрибутами абсолютного Бытия".

Здесь, как кажется, он отличается от всех античных атеистов -- от Окелла Лукана[32], Гераклита[33], Демокрита, Левкиппа[34], Стратона, Эпикура, Пифагора, Диагора, Зенона Элейского[35], Анаксимандра[36] и многих других. Особенно он отличен от них своим методом, целиком почерпнутым из чтения Декарта, которому он подражал даже в стиле.

Но более всего толпу крикунов, восклицавших: "Спиноза! Спиноза!", однако никогда его не читавших, поразило его заявление, помещаемое нами ниже и делаемое им вовсе не для того, чтобы пустить пыль в глаза людям, не для того, чтобы усмирить теологов и снискать себе чье-то покровительство, и не для того, чтобы обезоружить противную партию: он говорит как философ, не называя себя и не афишируя; он изъясняется по-латыни, дабы его поняло весьма небольшое число людей. Вот его символ веры:

"Если я заключу также, что идея Бога, подразумеваемая под идеей бесконечности Вселенной[37], освобождает меня от послушания, любви и культа, я еще более опасно злоупотреблю своим разумом: ведь мне ясно, что законы, обретенные мной не благодаря отношениям с другими людьми или их посредничеству, но непосредственно от Бога, - это законы, которые естественный светоч позволяет мне понять как истинных руководителей разумного поведения. Если бы в этом отношении мне не хватало покорности, я погрешил бы не только против принципа моего бытия и против общества мне подобных, но и против самого себя, ибо я лишил бы себя самого серьезного преимущества моего существования. Верно, что это повиновение распространяется лишь на обязанности, связанные с моим положением, все же остальное я здесь рассматриваю как пустые занятия, изобретенные либо педантическим суеверием, либо для пользы тех, кто их учредил".

Что касается любви к Богу, то эта идея никак не может ее ослабить, и я полагаю, что никакая иная идея не способна ее больше усилить, ибо она дает мне понять, что Бог глубоко присущ моему существу, а также, что он дает мне существование и все мои свойства; однако дает он мне их щедро, без страха и упрека и без того чтобы подчинять меня чему-либо иному, кроме моей природы. Идея эта изгоняет опасения, беспокойство, неверие и все погрешности пошлой или корыстной любви. Она дает мне почувствовать, что это - благо, которое я не должен утратить и коим я владею тем более, чем более я его познаю и люблю".

Кто написал эти слова - добродетельный и мягкий Фенелон или Спиноза? Каким образом два человека, столь противоположных друг другу, с их столь различными представлениями о Боге сумели протянуть друг другу руку в этой идее любви к Богу самому по себе? (смотрите "Любовь к Богу").

Надо признать это; оба они шли к одной цели, но один - в качестве христианина, другой - в качестве человека, имевшего несчастье не быть таковым: святой архиепископ был убежден, как философ, в том, что Бог отличен от природы; другой - очень заблуждающийся ученик Декарта - воображал, будто Бог - вся природа.

Первый из них был ортодоксом, второй ошибался - я должен это признать; однако оба они были искренни, оба заслуживали высокого уважения за свое чистосердечие, а также за простой и мягкий нрав, хотя в остальном нельзя говорить ни о каком отношении между подражателем Одиссеи и суховатым картезианцем, напичканным аргументами, между высокообразованным придворным Людовика XTV, облеченным тем, что именуют высоким саном, и бедным, отрекшимся от иудейства евреем, жившим на триста флоринов ренты[38] в глубочайшей безвестности.

Если между ними и есть какое-то сходство, то лишь в том, что Фенелон был обвинен перед новозаветным синедрионом, Спиноза же - перед синагогой, безвластной и не имевшей для этого повода; первый из них покорился, второй восстал.

Великий диалектик Бейль выступил против Спинозы[39]. Ведь система Спинозы не доказана столь же безупречно, как геометрическое положение Евклида[40]. Если бы это было так, ее трудно было бы опровергнуть. Но система эта, по меньшей мере, темна.

Я всегда до некоторой степени подозревал, что Спиноза под своей универсальной субстанцией, своими модусами и акциденциями разумел нечто иное, чем разумеет под ними Бейль, а потому Бейль мог быть прав, хоть он и не опроверг Спинозу. Особенно я всегда считал, что Спиноза зачастую не понимал сам себя и это-то и есть главная причина того, что его не поняли другие.

Мне представляется, что цитадель спинозизма можно взять с той стороны, которой Бейль пренебрег. Спиноза считает, будто может существовать лишь одна-единственная субстанция; вся его книга, как кажется, свидетельствует о том, что он основывается на ошибочном положении Декарта о всеобщей заполненности пространства. Но ведь столь же неверно говорить о всеобщей заполненности, как и о всеобщей пустоте. Ныне доказано, что движение столь же немыслимо при абсолютной заполненности, сколь немыслимо, чтобы при полной сбалансированности груз в два фунта перетянул груз в четыре фунта.