Случайно познакомившись с Ростиславом, Валерик, взялся опекать приятеля всем жаром своей неуклюжей души. А то, что он был именно неуклюж — это замечалось сразу. Верно поэтому Валерику и не везло «по всей жизни». Незатейливая опека станционного аборигена тронула Ростислава. Как разжалобила его и трудная судьба знакомца, подкинутого еще «в расцвете грудной юности» на попечение деду, злющему от дремучести ума и лет Змеегорычу. Зиновия Егоровича — Валерикова деда Пархомцеву уже доводилось видеть на приступке рубленного «в лапу» дома. При виде посетителя Змеегорыч цедил изжеванными полосками губ не то угрозы, не то жалобы и уходил скачками за сараюшки, кося назад кровянистым глазом.

Жалок был этот старик и невзрачен, словно истрепанный ветром жухлый тополиный лист, одним словом — небыль. Зато его веселый внук заверял Пархомцева, что даже не женится «по причине деда».

— Ведь этот старый кикимор кого угодно может забормотать. Сглазить может любого. Нашто уж я привычный, и то опасаюсь, когда этот колдун начинает сепетить. Про собственную мать приятель отзывается еще короче:

— Сука! Шляется по Сочам, а по ней Колыма слезами плачет.

Так же просто Валерик судил про все остальное:

— Эх! Лучше Северный Кавказ, чем южный Сахалин. Век свободы не видать! Мне бы... тыщ пятьдесят, показал бы я Продовольственной Программе задницу. Погулял бы, пока хром на мне не полопался.

Змеегорычев внук уважал закавыристые словечки, цеплял их походя словно репьи. И они липли, прирастали к нему, так густо замешивая Валериков лексикон, что он уже не мыслился без загогулистых выражений. Впрочем, этот его волапюк, составленный из жаргонизмов и мудреных терминов, создавал Валерику «имидж» и придавал ему универсальную коммуникабельность. Настолько универсальную, что после минутного знакомства Валерик мог бы свободно «общаться» с первым попавшимся люмпеном из самого дикого уголка Папуа-Новой Гвинеи.

Валерик любил все загадочное, И то! В каком захолустье приходилось ему обретаться. Ну чего хорошего он видел? Обшарпанный вокзальчик? Появившийся бог весть когда, черт знает зачем. Что еще? А что может быть в подобной глуши! Вон на бугре — непременная привокзальная водокачка из темно-красного кирпича, посаженная на попа толстым шестигранным карандашом. Слева — продовольственный магазин, где фауна отдает океаном, а далее «Ставриды» счет не идет... Скучнеет глаз, переползая беременным тараканом по пустым полкам, на которых некогда красовались: «Ставрида в томатном соусе», «Ставрида пряного посола», «Ставрида бланшированная с добавлением масла» и прочий «автоматно-масляный» ассортимент. Ныне ж здесь: унылый копеечный недовес, притаенный в подсобке дефицит, избито косящая на полделения вперед стрелка весов, у которых глазок уровня давно облюбован мухами в качестве отхожего места... Сразу за бугром, поодаль от ограды «Заготзерно» царит жирная грязь территории машинно-тракторных мастерских. На территории изобилие ржавеющих, рассыпающихся утопающих в промышленной жиже скоростных плугов, кормораздатчиков, разбрасывателей, перебрасывателей, борон, пневмопогрузчиков — застарелых отечественных неликвидов. Когда-то выбитых, выцарапанных, отпущенных скрепя сердцем, навязанных согласно договорам, просто свалившихся с неба наконец.

Да. В тоскливом месте жил Валерик.

Как выяснилось сразу, приезд Пархомцева на станцию был просто нелеп: никакой телеграммы Светлана не отправляла и при встрече разговаривала с ним так, словно он нарочно сочинил эту телеграммную историю, дабы иметь повод увидеться с ней. Ему даже показалось, что в ходе разговора она старательно скрывала свое торжество. Это еще обозлило и он решил уехать тотчас. Но шли дни, а он по-прежнему торчал в поселке, все больше удивляясь самому себе.

Снятая на месяц квартира обошлась в общем-то недорого. Наследники уютного, хотя чуть обветшавшего домика обрадовались квартиранту: охотников купить избушку не находилось и было хорошо уже то, что она какое-то время будет под присмотром.

Вместе со стенами и крышей над головой приезжий получил в пользование всю обстановку, включая деревянные ложки. Новые владельцы не прельстились ископаемой рухлядью; и остались догнивать по углам тяжеленные комоды да шкафы, дверцы которых тонко повизгивали на петлях, а задние стенки светились частыми ходами древоточцев. Зато стекла комодов, оправленные безвестным краснодеревщиком в резные, рамы, радужно замутились и были совершенно непроницаемы для глаз.

Переход приятеля на квартиру возмутил Валерика:

— Е-мое, на кой тебе это вшивое бунгало? Жили бы у нас, ловили бы кайф.

Он обиделся не на шутку. Отошел лишь на другой день:

— Ладно, как хоть... Мне лично бара-бир, тебе же хотелось как лучше.

Вот Светлана в свою очередь решила, что Ростислав задерживается единственно в надежде на примирение с ней. Лишней скромностью бывшая супруга Пархомцева не страдала никогда.

Рано лишившись матери, Светлана воспитывалась отцом. За годы своей супружеской жизни Пархомцев видал тестя раза три-четыре, не больше. Но и за столь короткий срок успел понять жизненную мудрость тестя, которая заключалась в присказке: «Гордым был и козел. Сказал: «Умру, но останусь козлом.» Да вышла не та натура — осталась козлиная шкура». — В общем Светланин родитель оказался странным мужиком… Как сказал бы Валерик — чудом природы.

В магазин тесть ходил с обычным мешком: загружался скоро черствеющими буханками сразу на полмесяца. Экономил он на всевозможной дряни, одевался во рванье: кирзовые сапоги со сбитыми набок каблуками, замызганную фуфайку и некогда синие, но напрочь обтрепавшиеся галифе. Юдоль!

Кому придет в голову, глядя вот на такого убогого товарища, что он — владелец огромной усадьбы, где только сад занимает... эдак гектара два. А в саду яблони, груши...

По сибирским условиям, да по прежним временам на одних только фруктах можно было нажить целое состояние. И тесть не церемонился. Он, можно сказать, сдирал с покупателей скальпы. А сад берег от ребятни крепче, чем другой жену от искусителя. По всему периметру садовой ограды, сбитой всплошную из двухметрового теса, тянулась колючая проволока. Под током.

Опыт по использованию «колючки» садовладелец приобрел еще до войны. Приключилась с ним в году 193... большая неприятность, а именно — прописали будущему тестю работу на свежем воздухе, непонятно за какой грех. И прописали общим сроком на пятнадцать лет, с последующим ущемлением в правах. Ан вскорости выясняется, что дело бедолаге пришили настолько туфтовое, по которому не причитается и года отсидки. Почесали органы в затылке, выдали пострадавшему честь честью положенные в таких случаях бумаги, и, — за ворота. Возвратили ему и ордена — полный иконостас! А под конец выплатили компенсацию, в больших рублях, за все годы ударного труда на лесосплаве — живи не хочу!

Однако не прошли для Ростиславова тестя бесследно пять лет нечаянного заключения, кончилась его вера. Орденоносец, и патриот в прошлом, он после лагерей вернулся скопидомом. Да таким, что родная дочь стеснялась папаши.

Светлана, в противовес отцу, по любому поводу ссылалась на «людей». Люди умели. Люди доставали. Люди обеспечивали достаток в семье. Разумеется, Ростислав «к людям» не относился. И в результате, можно сказать, пострадал «за людей», потеряв семью. О чем вряд ли жалел через год после развода.

Пожалеть себя ему еще только предстояло...

Уже не первый вечер Ростислав ежился, ощущая вкрадчиво постороннее присутствие.

Вскоре он удостоверился в слежке. Кто-то неотступно следил за ним. Пришлось раз-другой обернуться, неожиданно замедлив шаг, прежде чем преследователь обнаружил себя и в свете луны на мгновение раздвоилась мохнатая тень забора, а щеку тронуло легкое, словно детский волос, дыхание.

Пархомцев замер. Судя по смещению замеченной им тени преследователь отступил за широкий тополиный ствол.

— Кто здесь? — голос Пархомцева дрогнул.