Никаких серьезных интересов, высоких стремлений, запросов у местного населения не было. В центре всего стояла утроба. Не ели, а жрали. Не пили, а упивались. Вся атмосфера города была насыщена шаньгами и пельменями. На масленице устраивали ледяные горы с фонарями, катались в больших «кошевках» (санях) с цветными коврами, обжирались до заворота кишок. На пасхе христосовались так, что губы распухали. Зато в городе не было театра, и только на пасхальной неделе на базарной площади появлялось несколько балаганов с вечно пьяными, осипшими от простуды артистами. Еще существовал любительско-драматический кружок, в котором подвизались главным образом местные «львицы» из офицерских жен. Изредка этот кружок ставил модные пьесы в омском «общественном собрании». Впрочем, такие случаи бывали не часто: большую часть своего времени кружок тратил на внутренние склоки и интриги.

На фоне этого «темного царства», этого сонного, заросшего тиной провинциального болота сиротливо выделялись маленькие группки прогрессивной интеллигенции. В XIX в. из Омска вышли некоторые видные сибирские деятели и исследователи Азии, почтя исключительно военные, например, Н. М. Ядринцев, М. В. Певцов, Г. Н. Потанин. Уже много позднее, в омском кадетском корпусе учился В. В. Куйбышев. Из Омска вышел также знаменитый художник Врубель. Однако такие люди были редким исключением. В дни моего детства омская интеллигенция была крайне немногочисленна и мало влиятельна. Несколько адвокатов и вольнопрактикующих врачей, несколько политических ссыльных, два-три либеральных учителя, два-три журналиста, аптекарь, фотограф, несколько чиновников переселенческого управления — вот примерно и все, что могло быть отнесено к этой столь чуждой окружающей среде социальной категории. Главным опорным пунктом омской интеллигенции являлось местное отделение Русского Географического Общества, основанное в 1877 г., а временами — местная газета «Степной край». В 1896-1897 гг. владелец газеты Сунгуров привлек к работе в газете ряд политических ссыльных (Ящерова, Белякова, Соколова, супругов Флеровских, супругов Швецовых и др.) и не без успеха пытался превратить «Степной край» в серьезный губернский печатный орган демократического направления. Это, конечно, очень не правилось омским властям, и они разными способами стремились сжить со свету столь неприятную газету. Случай пошел им навстречу: Сунгуров умер, «Степной край» перешел в другие руки, политические ссыльные были изгнаны из редакции, и газета очень скоро превратилась в скучный провинциальный листок, который «грозно» требовал от «отцов города» постройки тротуаров и мер по борьбе с бродячими собаками.

Имелись в городе еще два-три каких-то случайных лица, которых также можно было отнести к местной интеллигенции. Одного из них я помню очень хорошо. Это был некто Симонов, мужчина средних лет, в очках, с коротко стрижеными волосами, одетый в высокие сапоги и серую блузу, с кожаным поясом. Симонов был недоучившийся студент, исключенный из университета в связи с какими-то беспорядками. Он держал на Томской улице небольшую лавочку письменных принадлежностей и не столько продавал тетради и чернила, сколько занимал рассуждениями на общественно-просветительные темы своих немногих покупателей. Лавочка эта не приносила Симонову ничего, кроме убытков, но он все-таки как-то ухитрялся крутиться и лавочки не закрывал «исключительно, — как он говорил, — из идейных соображений».

Нельзя сказать, чтобы духовная жизнь омских интеллигентов била ключом. Но все-таки они старались поспевать за веком. Выписывали «Биржевку»[10] и по ней ориентировались в политических и международных событиях. Устраивали совместные чтения произведений популярных авторов. Помню, как у нас в доме читали и разбирали только что вышедшую тогда «Крейцерову сонату» Л. Толстого. Еще помню, что в дни дела Дрейфуса[11] весь омский интеллигентский кружок сильно волновался и горячо симпатизировал Эмилю Золя и Лабори и что в дни англо-бурской войны (1899-1902 гг.) он распевал бурский гимн и громко поносил «коварную англичанку».

Зимой интеллигенты ходили на каток, устроенный близ моста на льду реки Оми, а летом выезжали за город: снимали у окрестных казахов юрты и ставили их группами в так называемой Загородной роще или около «санитарной станции». Здесь все отдыхали, т. е. спали, читали, устраивали пикники с выпивкой и удили рыбу в Иртыше.

Хотя мой отец по своему служебному положению имел все основания быть членом «первого сословия», однако настроения и симпатии влекли его совсем в другую сторону: с первых же дней своей жизни в Омске он, а еще больше моя мать, вошли в группу местной «интеллигенции».

С середины 90-х годов, когда сибирская железная дорога дошла до Омска, здесь появился новый и очень важный слой населения — пролетариат, настоящий пролетариат. То были рабочие депо и железнодорожных мастерских, число которых доходило до 2 тыс. человек. Здесь зарождалась уже подлинная классовая борьба, от времени до времени вспыхивали экономические стачки, а к концу 90-х годов стали возникать революционные кружки. Однако вся эта деятельность, имевшая столь важное значение для будущего, в дни моего детства была замкнута в пределах так называемого «Атаманского хутора», где был расположен вокзал, и имела мало связи с городом. Живая связь между «Атаманским хутором» и городом установилась уже позднее, когда я кончил гимназию и уехал в Петербург для поступления в университет.

 Когда я вспоминаю ранние годы своего детства, я чаще всего вижу себя дома в своей комнате за постройкой игрушечных кораблей. Я не знаю, откуда ко мне пришло это увлечение. По происхождению и условиям жизни я всегда был и доныне остался существом вполне «сухопутным». Однако в те годы я буквально с ума сходил от моря и всего, что относится к морю. Я любил картины, изображавшие море, я любил корабли, плавно несущиеся на своих надутых парусах по морским волнам, я любил книжки, рассказывавшие о далеких морских путешествиях и захватывающих душу морских приключениях. Я сам хотел стать моряком и во сне даже не раз видел, как, будучи командиром какого-то изумительного корабля, я совершаю геройские поступки и открываю новые страны.

Это страстное увлечение морем находило свое конкретное выражение в постройке игрушечных кораблей. Я вечно возился с пилками, молотками, стамесками, планками, кусками жести, проволочками, винтиками и прочими элементами детского судостроения. В моей комнате пол вечно был завален стружками, опилками, обрезками железа, кусочками клея, что приводило в отчаянье мою мать. Строил я кораблей много и самого разнообразного характера — большие и малые, коммерческие и военные, паровые и парусные. Я внимательно изучал рисунки кораблей в имевшихся у меня книжках и потом старался их тщательно копировать в своем производстве. Бывали при этом успехи, но бывали и неудачи. Впрочем, неудачи меня не расстраивали, и после них я только удваивал свои усилия. О достижениях же своих я с гордостью сообщал своей кузине Пичужке, моему лучшему другу детства и ранней юности. У меня сохранились два письма к Пичужке, писанные нетвердым детским почерком, без знаков препинания, посвященные как раз кораблестроению. В одном письме, относящемся к началу 1892 г., т. е. когда мне только что минуло восемь лет, я сообщал: «Я построил уже маленький корабль, на котором могут плавать Юленькины куклы».

Несколько месяцев спустя я писал той же Пичужке: «Я уже строю военный корабль — броненосный фрегат «Герой». Он с 20 пушками, а ружей — 25. Якорей — два спускательных и 5 запасных» .

И ниже, в конце письма, разноцветными карандашами был нарисован этот «броненосный фрегат», который почему-то должен был иметь «25 ружей».

Другим проявлением моего увлечения морем был страстный интерес к судоходству на реках Иртыше и Оми. Иртыш под Омском — большая река, до полукилометра ширины, с быстрым течением и мутной, желтовато-серой водой. Даже в те далекие времена судоходство на Иртыше было значительное, и из Омска водой можно было проехать в Семипалатинск, Тобольск, Тюмень, Томск и к устьям Оби. По Иртышу ходило довольно много небольших пароходов, частью буксирного, частью товаро-пассажирского типа. Буксирные пароходы, как правило, пассажиров не возили, тащили две-три громадные, тяжело нагруженные баржи и делали не больше пяти-шести километров в час. Товаро-пассажирские пароходы имели каюты для пассажиров, водили обычно одну не очень громоздкую баржу и шли со скоростью 10-12 километров в час. В Омске, в устье Оми, все пароходы останавливались: там были пристани и товарные склады. Здесь царило постоянное оживление, и я пристрастился к посещению этого омского «порта». Я пропадал там все свободное время, шатался по пристаням и пароходам, ко всему присматривался, прислушивался, принюхивался, заводил знакомства с такими же любопытными мальчишками, как и я. Скоро я целиком вошел в курс «портовой» жизни нашего города. Я без всяких расписаний знал, когда должен прийти и уйти тот или иной пароход, знал, сколько стоит проехать от такого-то пункта до такого-то, знал, что пароходы компании Корнилова синего цвета, а пароходы компании Курбатова оранжевого цвета, что корниловский «Добрыня» — самый сильный, а курбатовская «Фортуна» — самый быстрый пароход на Иртыше, знал, когда и где было построено любое судно, во сколько лошадиных сил у него машина, какова быстрота его хода, кто его капитан, сердитый он или добрый, позволяет мальчишкам подыматься на борт во время стоянки или, наоборот, гоняет их оттуда в шею. Я слушал рассказы лоцманов и матросов об их работе и приключениях, о дальних городах и местах, которые они посещали, о зелено-кристальных водах Томи, об отмелях и перекатах Туры, о широких плесах Нижнего Иртыша, о величавой мощи и неизмеримой шири Оби, о трехмесячном дне и трехмесячной ночи заполярных районов. И постепенно в моем сознании складывалось представление о безграничных просторах Сибири, о несравненной грандиозности ее природы, о ее реках, текущих на тысячи километров, о ее дремучих лесах, тянущихся сотни верст без перерыва, об ее холодных тундрах, покрывающих территории, превосходящие площади больших государств. Я как-то стихийно понял, почувствовал, всосал в свое существо сибирские масштабы, по сравнению с которыми все масштабы не только в Европе, но даже и в европейской части нашей страны кажутся маленькими, почти карманными. Особенно сильно волновали мое воображение рассказы об Оби. Обь рисовалась мне чем-то необъятным, могучим, дико-суровым и прекрасным, и должен сознаться, что я отнюдь не был разочарован, когда несколько позднее судьба забросила меня на берега этой гигантской реки. Я был настоящим поклонником и патриотом Оби и в переписке с Пичужкой горячо доказывал, что Обь — вот это река так река, Волга же по сравнению с ней «яйца выеденного не стоит».