Отец, пережевывая котлету, упорно смотрит себе в тарелку и кратко бросает:

— Ну что ж, пойди.

— Как «пойди»? — начинает горячиться мать, сразу понимая, к чему клонит отец. — А ты?.. Я не пойду одна! Пойдем вместе.

Отец делает еще одну попытку отвертеться. 

— В четверг я не могу заявляет он, — у меня поставлен у меня поставлен опыт, и в четверг вечером я как раз должен получить вакцину.

Мать сразу вспыхивает. Кровь бросается ей в лицо, и со всей страстностью своего вспыльчивого темперамента она набрасывается на отца:

— Вот ты всегда так!.. Я тебе жизнь отдала! Я пожертвовала лучшими годами молодости! Я света не вижу, из сил выбиваюсь, ночей недосыпаю, всех обшиваю, обмываю… И вот благодарность! Для него вакцина важнее жены!

Бешеная атака продолжается довольно долго. Мать припоминает отцу все его грехи: и как он в воскресенье не поехал с семьей в Загородную рощу, а ушел в лабораторию, и как он третьего дня не забыл купить морских свинок для своих опытов, но забыл привезти торт, заказанный в кондитерской по случаю моего рождения, и как вчера вечером он сидел до двух часов ночи за микроскопом, не давая спать матери, и многое другое в том же роде.

Отец выдерживает эту атаку с невозмутимым спокойствием, продолжая поглощать одну котлету за другой. Температура материнского гнева все больше повышается. Ее выводит из себя ледяное молчание отца. Наконец она не выдерживает: слезы брызжут у и не из глаз, она вскакивает из-за стола и с криком: «Нет, я не могу, не могу!» — убегает в спальню. Отец кончает ужин, встает из за стола и идет к своему микроскопу…

На другой день все забыто, и жизнь вновь возвращается в свою нормальную колею.

В основе всех подобных ссор и конфликтов лежала внутренняя обида моей матери на то, что отец науку предпочитает семье, что он не уделяет должного внимания ни жене, ни детям. И в этом она, несомненно, была права. Но так как в дело не была замешана женщина, так как ревность отсутствовала, так как мать в глубине души сознавала, что служение науке все-таки прекрасная вещь, то обида не была очень глубока и не вносила серьезного разлада в семейную жизнь. Стычки легко изживались и забывались. Других же причин для внутренних трений не было. «Увлечений» на стороне ни у отца, ни у матери не было. В карты отец не играл и денег не проигрывал. К вину не притрагивался и ночей за кутежами не проводил. В семье всегда была здоровая, ясная, трудовая атмосфера. Отец занимался службой и наукой. Мать хозяйничала: парила варенье, шинковала капусту, солила огурцы и внимательно изучала знаменитую в то время толстую поваренную книгу В. Молоховец «Подарок молодым хозяйкам». Будучи от природы очень сметливой, она ухитрялась на сравнительно скромное отцовское жалованье содержать семью в семь человек и даже находить средства на дальние летние поездки — на Урал, в Москву и т. д. В нашей жизни не было ни малейшего намека на роскошь, но не было также и бедности. Ели мы просто, но здорово и сытно. До сих пор щи и котлеты я предпочитаю самым искусным ухищрениям кулинарного гения Европы. Одевались скромно, но тепло и удобно. Сидели на грубоватых стульях и табуретках, но воздуха в комнатах имели достаточно.

Я уже упоминал, что нас было пять человек детей — три мальчика и две девочки. По возрасту получалась настоящая лесенка: промежуток между смежными ступеньками — два года. Я был самый старший, и между мной и самым младшим братом, Михаилом, разница была в восемь лет. Дом наш всегда был полон детской возни, детских проказ, детских смеха и слез. Жили мы дружно, и родители всех нас держали очень «ровно» — не было ни любимчиков, ни пасынков. Однако разница в годах сильно сказывалась. Когда я окончил гимназию, Михаил только поступил в приготовительный класс, а младшая сестра, Валентина, еще была первоклассницей. Другой мой брат, Анатолий, от природы одаренный талантом художника, но впоследствии ставший врачом, был несколько ближе мне по годам, и с ним в детстве я больше играл и вообще больше общался. Однако наиболее тесные отношения существовали между мной и старшей сестрой, Юлией, которая была всего лишь на два года моложе меня. Девочка она была болезненная, но с глубокой душой и мягким, благородным характером. Практической сметки, уменья отбивать удары, которых всегда так много посылает действительность, в ней было очень мало. Эти качества наложили свой отпечаток на дальнейшую жизнь Юленьки (как мы звали ее в семье). Тогда, в детские годы, я был дружен с Юленькой и позднее, ближе к окончанию гимназии, много с ней читал, разговаривал, делился мыслями и чувствами. Должен, однако, прямо сказать: мои братья и сестры не играли и не сыграли в моей жизни особенно крупной роли. В детстве тому мешала слишком большая разница в годах. Потом же, когда, с окончанием гимназии, я «вышел в жизнь», мне просто редко приходилось с ними сталкиваться и встречаться: условия тогдашней революционной работы очень быстро сделали меня «отрезанным ломтем» для семьи.

Когда сейчас мысленно я восстанавливаю перед своим духовным взором образ моих родителей, мне больше чем когда-либо бросается в глаза, что по своему происхождению, воспитанию, умственному складу, общественно-политическим настроениям они являлись типичными представителями той своеобразной социальной категории, которая известна в нашей истории под именем разночинной интеллигенции и которой суждено было сыграть такую видную роль во второй половине прошлого века. Недаром мои родители с ранних лет привили мне любовь к таким писателям, как Некрасов, Салтыков-Щедрин, Добролюбов, Писарев. Недаром в нашей столовой на этажерке в красивых переплетах стояли полные собрания сочинений Гейне, Шиллера, Байрона, Шекспира. Недаром мой отец дарил мне в детстве такие книжки, как биография Галилея, история Джордано Бруно, жизнеописание Стефенсона и Фультона. Недаром, будучи от природы молчаливым человеком, он охотно и подолгу со мной беседовал, рассказывая о Пастере, Вирхове, Гельмгольце, знакомя меня с начатками биологии, медицины, физики. Недаром, наконец, мой отец так часто брал меня с собой в поездки по Сибири, когда его отправляли в какие-нибудь дальние командировки. Он всегда говорил, что ничто так не развивает ребенка, как путешествия, как знакомство с новыми местами, новыми людьми, новыми народами и обычаями.

Да, несомненно, семья оказала на меня очень сильное и благотворное влияние. Она дала мне физическое и духовное здоровье, воспитала усидчивость и трудоспособность, разбудила интерес к научной и общественной мысли. Но, пожалуй, самое важное и ценное, что дала мне семья, — это яркий пример того, как вся жизнь человека может быть посвящена служению не своей выгоде, но своей семье, не своему маленькому личному благополучию, а большой и великолепной идее. Отец оказал сильнейшее влияние на формирование моего духовного «я». И если в дальнейшем я тоже сумел найти свою большую и великолепную идею, которой посвятил всю свою жизнь, то в этом далеко не в последней степени я обязан вдохновляющему примеру отца.

Если семья есть первый «круг» детской вселенной, то вторым «кругом», несомненно, является место его жительства. Бóльшая часть моих ранних лет прошла в Омске, и потому, охарактеризовав мою семью, я должен хотя бы в самых общих чертах набросать картину Омска, каким он был в дни моего детства. В конце XIX века Омск был «богом и людьми» забытой глухой провинцией, о которой говорили: «Три года скачи — не доскачешь».

Действительно, до проведения сибирской железной дороги путешествие из Москвы в Омск занимало около трех недель. И даже позднее, когда с середины 90-х годов железная дорога прошла через Омск, то же путешествие требовало все-таки не меньше недели.

Омск имел свою историю. В 1716 г., при Петре Первом, на правом крутом берегу Иртыша, при впадении реки Оми, была выстроена небольшая крепость, окруженная деревянными стенами и рвами с водой. Сначала крепость располагалась на левом берегу Оми, а позднее, в 1765 г., по соображениям «стратегического порядка», она была перенесена на ее правый берег. Около крепости постепенно вырос «форштадт» с населением из «пехотных казаков», мало-помалу превратившийся в небольшой город. Маленькие деревянные домики в беспорядке расползлись по обеим сторонам Оми. Обитатели их занимались хлебопашеством и ремеслами. Историки утверждали, что в течение всего XVIII в. Омская крепость играла крупную роль в деле продвижения русского влияния в глубь западно-сибирских степей, и нет оснований им в этом не верить. Те же историки рассказывали о жестоких нравах, господствовавших здесь «во времена оны». Так, например, в середине XVIII в. пост командира «сибирского корпуса», имевшего свою ставку в Омске, занимал немец Фрауендорф. Это был человек диких страстей и палочной философии. Больше всего Фрауендорф любил наводить страх на «вверенное» ему население. Он часто появлялся на улицах Омска в сопровождении военных слуг с плетями в руках. Если кто-нибудь из встречных обывателей почему-либо не нравился Фрауендорфу, он останавливался и бешено кричал: «Бей до смерти!» Свита командира немедленно набрасывалась на несчастного, и начиналась беспощадная экзекуция. Случалось, что за одну прогулку Фрауендорф обрушивал подобные истязания на десятки людей. В том же стиле были и тогдашние педагоги — попы и дьячки, обучавшие детей грамоте. Об одном из них — протопопе Петре Федорове — сохранилось даже письменное свидетельство, что учеников своих он «держал строго и всех переувечил бесчеловечно».