– Ты знаешь… Барлог в Мории… – и опустил глаза. Гэндальф поднял голову и взглянул на ночного гостя каким-то другим, особенным взглядом:

– Значит…

– Значит, что конец второй и почти всю третью эпоху я провел ТАМ. Платил по счетам – как сказал бы правдолюбец Гортхауэр.

Я не помнил себя от муки, все было выжжено, заморожено, растоптано – как назвать это… Наверное, только ее последние слова удержали мою душу, мое сознание от исчезновения – память. Несмотря на то что она умножала страдания, она заставляла быть, быть собой – я не мог убить ее – еще раз. Но мне грех жаловаться – со мной был еще один дар любви – надежда. Там, где созданы все условия для ее уничтожения, – у истоков отчаяния…

И вот – стоило столько столетий бороться за свою душу против всей преисподней, чтобы ее наконец вызвал – притянул Владыка и Учитель, – назгул саркастически расхохотался.

Он вернул меня и спросил:

– Ну как, подумал? – поистине, как наставник, разрешивший наконец нерадивому ученику покинуть угол.

– Да, – ответил я (это не было ложью ни в одном отношении: времени для раздумий у меня, и правда, было предостаточно, другое дело – к каким выводам я пришел).

– Ну и что надумал? – продолжал он спрашивать, а я вдруг почувствовал, что он не может читать мои мысли, – что-то случилось со мной в тех глубинах – я мог контролировать свое сознание и позволить прочесть столько, сколько сочту нужным. Он, похоже, решил, что память мне хотя бы частично отшибло, и я не стал его разочаровывать, а лишь сказал:

– Приказывай! – не заостряя внимания Господина на теме моих размышлений и сделанных на этой основе умозаключений.

Саурон почему-то удовлетворился столь внешней демонстрацией покорности и поручил мне искать Хранителя.

Вернул-то он меня без особой охоты, увидев, как мои коллеги неоднократно дали хоббитам уйти – от Шира до Заветери. Так что встреча у Бруиненского брода была моим дебютом после «освобождения».

Все притихли и как-то совсем по-другому смотрели на кольценосца. Тот оглядел их и сказал:

– Думаю, никому не пришло в голову, что я стал человечней, благородней или сентиментальней, – во мне не осталось ничего, кроме ненависти и усталости да еще памяти, поддерживающей злость и напоминающей о единственно дорогом – любви и надежде.

Не здесь – здесь ее нет для таких, как я, не являющихся светом по определению, но уставших от тьмы – и от такой «жизни».

Есть, похоже, только один способ разорвать эту цепочку…

Так что цель у нас общая – если мы правильно поняли друг друга.

Вас удивляет, что я не попытался-отобрать Его у Хранителя и поступить с Ним, как сочту нужным? Смешно. Не позволит Оно мне себя уничтожить – я и подобные мне более всех подчинены – и зависим от Кольца Всевластья. Даже не хочу думать о том, во ЧТО я превращусь, владея Им.

Я не собираюсь становиться еще одним Темным Властелином – право, смешно рваться управлять этим миром, пребывая в другом почти полностью. Так что в любом случае я могу лишь использовать кого-то. А если Хранитель не выдержит… Я уже не умею создавать – лишь разрушать, – но это делаю неплохо. Найти же его для меня не составит труда.

– Но если Кольцо будет уничтожено, вы…

– Да. – В голосе кольценосца прозвучала нечеловеческая тоска. – И так будет лучше для всех.

– Ты много берешь на себя.

– А что можно от такого ожидать? При дворе Владыки меня называют Вольнодумцем, в легендах – Еретиком. Что же, у Саурона будет еще одно основание для нелюбви к моей особе, а восемь – думаю, они поймут. Хотя бы потом – когда обретут утраченную возможность выбора – Дар. Свобода – это почти счастье, а счастливых в Минас-Моргуле нет.

Они были не последними из детей Илуватара – какими бы они ни были сейчас, – цельные, сильные натуры – не то, что я – холодный эстет, для которого не осталось ничего святого, за всю свою блестящую, но никчемную жизнь не испытавший подлинно глубоких чувств. Изнеженный потомок владык Нуменора и Андуниэ… Гэндальф чуть подался вперед: – Род нуменорских королей? Тот самый Еретик? Да, кто осмелился бы направить клинок к горлу Саурона, – пробормотал он про себя, – родич Исилдура, потомок Эльвинг, Берена и Лутиэнь, Мелиан… Да-а – кровь Майар, Элдар и Людей.

Арагорн приподнялся в волнении («Ну и родственник!» – подумал он), а назгул горько усмехнулся:

– Я как-то мало думал о столь далеких предках – уже в мое время это казалось легендами. Учителю не откажешь в своеобразном остроумии – потомка светлой майа превратить в не-свет и сделать ужасом для Арды.

– А… какого цвета были ваши глаза? Простите, – заметив, как дернулось лицо призрака, тихо спросил Гэндальф.

– Синие, синие, – усмехнулся, овладев собой, Аллор. – Похоже, я понимаю, почему вы задали этот вопрос.

– Завеса Мелиан! Мысли не прочесть, волю не подчинить, и зрение… – Гэндальф в волнении встал и ходил взад-вперед. – Удивительно! Попытаться выжечь и вытравить все человеческое и получить третью составляющую – неуничтожимую сущность майа. Тот редкий случай, когда кровь Мелиан проявилась так сильно. Такие данные себе на службу заполучить – умно со стороны Саурона. Но – непредсказуемо ведет себя древняя кровь… Потерять сердце – чтобы научиться любить, потерять душу – чтобы обрести ее…

– Да, это занятно, – прервал разговор Гэндальфа с самим собой кольценосец, – но это уже не имеет значения – я чужд свету и отравлен тьмой, мои руки по локоть в крови. Может, за пределами произойдет что-то? Пусть судят – когда я смогу покинуть этот мир – сам.

А вот и солнце – как тяжело на него смотреть… Прощайте, а может, до встречи. – Назгул чуть отступил и издал резкий жуткий крик, заставивший всех вздрогнуть. Послышалось хлопанье крыльев, и огромный ящер приземлился неподалеку. Аллор стремительно вскочил на спину чудовища, что-то сказал ему – черная тень взмыла в воздух и понеслась па восток.

Гэндальф сидел, обхватив руками голову, Арагорн мрачно чертил мечом на песке какие-то знаки.

Пора было трогаться в путь. Вслед за магом они спустились к реке и вышли на опушку.

Близился вечер. Спустившись со стены, Гэндальф бросил усталый взгляд на поле, где еще утром кипела жестокая схватка.

Внезапно ему показалось, что он слышит негромкое пение. Прислушался и двинулся туда, откуда, как казалось, шел звук. Вскоре он услышал его явственней: глуховатый, впрочем, хорошо поставленный голос напевал заунывную, грустную мелодию. Вслушавшись повнимательней, маг разобрал слова погребальной песни, исполнявшейся на квениа.

– Намариэ, кормакаллиндор, намариэ… – прозвучало над полем, и пение стихло.

Присмотревшись, Гэндальф увидел невдалеке темный силуэт. Знакомый страх заполз было в сердце, но, приглядевшись, он узнал кольценосца, бывшего некогда его собеседником, и решил подойти поближе.

Реакция призрака была мгновенной – маг не успел опомниться, как острие меча замерло у горла. В другой руке назгул сжимал заклятый клинок – ничего не оставалось, кроме как поднять руки.

– А, это ты, Митрандир, за твою голову мне бы Господин Учитель даже спасибо сказал, – усмехнулся Аллор, опуская меч. – Впрочем, я не убью тебя, если будешь вести себя подобающе.

– Я не подниму оружие против того, кто хоть однажды помог нам, – ответил Гэндальф. – Но что ты делаешь здесь? По ком поешь погребальную песнь?

– По Ангмарцу, разумеется, сегодня он оставил мир, и где его душа – Эру ведомо. Но воин достоин того, чтобы его отпели и погребли как подобает. Жаль, я неважно помню обряды…

– Ты владеешь высоким наречием?

– Свободно.

– Но в твое время оно было запрещено…

– Я всегда трепетно относился к запрещенному. К моим услугам были лучшие библиотеки Нуменора и друзья из Перворожденных. Вот и пригодилось – в кои-то веки… Ступай, Митрандир, у тебя, кажется, были какие-то планы?

– Может, помочь чем-то? – смущенно спросил маг.

– Что ж, если погребение призрака-кольценосца не противоречит твоим убеждениям… – Назгул достал меч и принялся рыхлить выжженную землю.