Вертолет пошел на снижение, под ним был вересковый пустырь, на котором, будто бросая вызов генералу, паслось стадо коров. Распугивая животных, машина села у старого двухэтажного коттеджа. Здесь был вход в бункер комитета начальников штабов, расположенный под бетонными и свинцовыми перекрытиями на глубине трехсот футов.

Хлипкая на вид дверь коттеджа распахнулась, генерал вошел, не чувствуя под собой ног, предъявил личный жетон и направился к лифту, постепенно приходя в себя. Выходя из лифта на нижнем ярусе, он опять подумал о дочерях и о том, что он обязан уничтожить кассету, иначе его девочек не спасет никакая молитва.

Генерал бегом миновал четыре поста проверки — на это ушла целая минута — влетел в командный пункт, одним взглядом убедился, что почти все начальники штабов на местах.

Взгляд на дисплеи — противоракеты стартовали.

— Мы взяли большое упреждение, — сказал генерал Ланс, — потому что кассета идет по очень крутой траектории. Мы поразим ее на высоте двух тысяч миль.

Он не добавил «вероятно», но тон его не обманул Хэйлуорда.

— Подождем, — буркнул Хэйлуорд, понимая, что сейчас слова ни к чему. Все, что нужно было сделать по тревоге-ноль, сделано без него.

— Видимо, — сказал Ланс, не глядя на Хэйлуорда, — придется просить санкцию на вариант «Трамплин».

— Знаю, — сказал Хэйлуорд. В крайней ситуации он и сам имел право дать такую санкцию, но брать сейчас ответственность на себя не был намерен, потому что «Трамплин» означал начало массированного ответного удара, после которого остановить ядерный конфликт было бы уже почти невозможно.

— Где сейчас президент? — спросил он в пространство.

— На приеме в британском посольстве, — ответил кто-то.

Противоракеты шли к цели. На дисплее это выглядело удручающе медленным сближением красных огоньков с белыми. Осталось тридцать шесть минут до удара по побережью, кассета уже над Вайомингом. Цель взята. Неслышно и почти невидимо в ярком дневном свете рвались высоко над атмосферой ядерные заряды. Рвались бесполезно. Белых точек на дисплее становилось все меньше, а красные шли сквозь возникавшие прорехи неумолимо и спокойно.

Хэйлуорд повел головой, ему почему-то не хватало воздуха. Ну, бывало такое даже на учениях, — проходили ракеты противника сквозь расставленные сети, все может случиться, на то война. Собственно, он только теперь и понял окончательно, что это война.

— О'кей, — сказал Хэйлуорд, вставая. Он наконец нашел себя, нашел то единственное душевное состояние, в котором и должен был находиться с того момента, когда поднял трубку телефона спецсвязи. Все ушло, все прошло.

— Дайте мне прямую с президентом, — сказал он. — Нет времени говорить речи, господа. Мы — люди действия. Нация ждет, что мы спасем ее. В этом наш долг.

Он и сам верил в то, что говорил…

…Я и сама верила в это. Верила, что жизнь прекрасна, особенно когда заполнена размышлениями.

Сразу после взрыва, в котором погибли они, разумные, я еще могла как-то управлять собой. Еще не оправившись от невыносимой боли, я сообразила, что если хочу хотя бы растянуть агонию, то должна создать в себе сгустки вещества. Тогда станет возможным хоть какое-то развитие, а не только унылое угасание всех процессов. Если бы я не сообразила этого, сейчас просуществовало бы ни квазаров, ни галактик, ни звезд, ни планет — ничего, кроме однородного расширяющегося плазменного шара, который и был бы мной. Сознание мое угасло бы, я была бы мертва.

А хорошо ли, что я живу? Когда из плазменных сгустков тяготение сформировало квазары, я думала, что они смогут стать разумными и мое одиночество кончится. Этого не случилось, и я поняла, что этого не произойдет никогда. Потом появились галактики, и это было настоящей бедой, потому что галактики и звезды — лишь следы могущества. Источники боли и сожаления. Галактики погибали, звезды взрывались, повторяя мой конец, но с еще более плачевным результатом — они превращались в черные дыры, материя ускользала в них, и что-то еще во мне постоянно отмирало, и мне не удавалось…

…Прием не удался. Время двигалось слишком медленно, а речи были на удивление монотонны. Правда, явились все приглашенные — особенно интересовала президента группа сенаторов от северных штатов, традиционных противников его политики. Сегодня он мог бы кое в чем поколебать их настороженность. У него есть что сказать, но толку не будет. Утром у посла Томпсона случился приступ печени, его едва не положили в госпиталь, и уж, конечно, ему следовало отменить торжество. Посол сидел весь желтый и поминутно исчезал в своем кабинете — отдыхал на диванчике. В речах не чувствовалось блеска, прием напоминал фильм, снятый на старой пленке, не передающей богатства красок.

Кое с кем Купер все же переговорил. Президент не пренебрегал ничьей поддержкой, пусть даже от людей, на которых он тратил время, зависело немногое. Сейчас немногое, а завтра?

Размышляя о проблемах экономики и политики, Купер оперировал обычно терминами теории игр. Эту теорию он изучил в Кембридже и очень гордился тем, что единственный из президентов имеет законченное математическое образование. Он даже едва не стал доктором философии. Хорошо, что не стал. Его увлекла тогда другая наука — наука не проигрывать. Она оказалась куда важнее и интереснее науки побеждать. Парадокс? Играя на выигрыш, часто остаешься внакладе, потому что в такой игре больше степень необходимого риска. Если же опираться на стратегию беспроигрышной игры, то риск минимален, а преимущества, на первый взгляд неочевидные, огромны. Не проигрывая, идешь вверх без срывов, хотя и без стремительных взлетов. Напряженно, как автомобиль на горной дороге, но и равномерно.

Тридцать три года он шел к своей первой президентской предвыборной кампании. Газеты рассказывали о его политической карьере как о ярком примере стабильности американской системы. Никаких срывов. Только вверх. В наследство от предыдущей администрации Купер получил разболтанную экономику и даже с помощью своей любимой теории игр не мог нащупать здесь беспроигрышную стратегию. Его предшественники обещали избавить страну от кризисов, повысить уровень жизни, он этого не обещал. Но он твердо гарантировал стабильность инфляции, ее прогнозируемость.

К внешней политике Купер не испытывал пристрастия, свойственного многим президентам. Он принял в наследство несколько тянувшихся годами переговоров по разного рода ограничениям в военной области, но завершать их не собирался. Договора пусть подписывают те, кто когда-нибудь займет его место…

Закончил свой короткий спич сенатор Хойл. Президент в двадцатый раз посмотрел на часы, потом на спину посла Томпсона, который опять направился в свой кабинет, и в этот момент взвыли сирены.

Купер поморщился — тревога была третьей в этом году. Конечно, гражданское население должно учиться заботам о своей безопасности. Однако прежде ему сообщали о тревогах заранее. Купер с улыбкой смотрел на обеспокоенные лица гостей. Бедняга посол так и не дотащился до желанного дивана, стоит согнувшись, и выражение на его лице удивленное до крайности. А чему тут… И неожиданно президент понял, что тревога не учебная. В вое сирен прослушивался медленный ритм — это выли боевые сирены, скрытые за рекламными щитами на перекрестках. И через комнату, расталкивая сенаторов, бежал офицер, службы безопасности.

Купер встал. «Ошибка, — подумал он. — Боевая тревога в столице — смешно. Завтра во всех газетах появятся карикатуры на президента. Ракеты красных над Капитолием. Бред для обывателя».

— Сэр, — сказал офицер службы безопасности, внешне совершенно спокойный. — Прошу вас, сэр.

Он, вероятно, понял, что президент еще не вышел из оцепенения, подхватил его под локоть и легко толкнул к двери. Купер прошел сквозь расступающуюся толпу, глядя в пол. За дверью его ждал майор Крэмптон, дежурный офицер «войны и мира» с неизменным черным дипломатом в руке. Агенты из личной охраны уже проложили свободную дорогу по широченной, как бульвар Вашингтона, лестнице, и Купер сбежал по ней к бронированному лимузину, стоявшему впритык к подъезду.