Оно не было животным или растением, трудно было вообще определить, что это такое. По сути — аморфная серая масса, колышущаяся куча серо–зеленой, гадостно вонявшей слизи, очень напоминавшая исполинскую амебу без каких бы то ни было видимых органов чувств или конечностей. В течение последних нескольких часов оно росло, медленно, но неуклонно, постепенно поглощая тело Норриса вместе с его одеждой, потом добралось до пустых мешков и корзин, лежавших тут же, и не побрезговало даже куском самой телеги — деревянной планкой. Теперь оно успело уничтожить все органические материалы вблизи себя, и рост его прекратился.

Но оно по–прежнему оставалось голодным и чувствовало присутствие лошади, хотя не обладало ни зрением, ни слухом, ни обонянием. Просто от беспокойного топтания лошади на месте тряслась телега, а вместе с ней и это скользкое Нечто.

Тварь вдруг всколыхнулась, зашевелилась. Медленно, с трудом, словно огромная, внезапно лишившаяся своей раковины улитка, она перетекла вперед, к оглоблям и не торопясь соскользнулаа на раскисшую землю. Все это происходило долго, минут десять–пятнадцать, возможно, двадцать, и теперь этот отвратительный студень метровой кучей возвышался посреди лесной дороги. На некоторое время он замер, словно собираясь с силами, потом снова пришел в движение — тонкие волокна слизи сновали по земле, ощупывая все вокруг, хватались за травинки, стебли каких–то растений, что–то искали, ощупывали, снова втягивались назад, раскачивались в воздухе, словно определяя направление ветра. Потом эта масса поползла вперед, медленно, очень медленно она миновала увязшее в грязи колесо и стала подбираться к лошади.

Животное пугливо дернулось, когда его глаз уловил позади движение. В отчаянии лошадь поднялась на дыбы, ночную тишь прорезало испуганное ржание. Передние копыта беспокойно месили вязкую грязь.

Серое чудовище приближалось, оставляя за собой полосу голой, гладкой земли. Травы, стебельки растений — все словно слизал чей–то гигантский язык, оно медленно переваривалось в этом неуклюжем, студенистом теле, наделяя его силой, но этого было слишком мало, чтобы утолить ненасытный голод монстра.

Подобравшись к лошади почти вплотную, серое Нечто вдруг замерло на месте. Животное обезумело, когда его чуткие ноздри уловили исходивший от этой исполинской амебы запах. Запах смерти. Лошадь поднялась на дыбы и в исступлении стала бить передними копытами по чудовищу.

Но она успела нанести лишь один удар.

Как только копыта лошади окунулись в серую массу, ее словно парализовало. По телу стремительной волной прошла судорога, и выражение животного страха в ее глазах сменилось безразличной обреченностью.

Все произошло очень быстро. Серая масса поползла вверх по ногам, добралась до груди и дальше. Животное погибло мгновенно и без мук. Клетки его тела поглощались, перерабатывались и обретали чужую, неестественную форму. Уже спустя несколько минут от лошади не осталось и следа. А серая масса еще больше увеличилась, теперь это была уже настоящая трепыхающаяся гора свинцового цвета.

Довольно долго с ней ничего не происходило. Серая груда слизи лежала неподвижно, словно неживая. Час за часом проходило время, и вот уже день стал клониться к закату.

И лишь когда солнце стало медленно сползать к горизонту, серое Нечто вышло из оцепенения, задвигалось, затряслось, словно лишившись внутренней опоры, потом стало растекаться и вскоре превратилось в плоский блин диаметром метров в десять.

После этого он стал делиться на части.

Словно увеличившаяся во много миллионов раз клетка, блин стал истончаться в центре, причем две части его удалялись друг от друга, и, наконец, связывающая их тонкая полоса разорвалась, и теперь это были уже два разных Нечто.

Одна из этих вновь образовавшихся частей — та, что была поменьше, — стала постепенно сжиматься, съеживаться. Серая, плоская лепешка превратилась в комок, образовывая руки, ноги, голову, — все это пока находилось в зачаточном состоянии, это были как бы болванки, заготовки, какие лепят скульпторы. Было похоже, что Нечто собиралось воссоздать облик того человека, которого поглотило.

Обе части студня снова замерли в неподвижности, собирая силы, и снова прошло несколько часов. Вдруг они задвигались во все стороны. Та, что была крупнее и не обрела форму, поползла дальше в лес, поглощая все, что попадалось ей на пути, оставляя после себя лишь камни и бесплодную, пропущенную через себя землю.

Вторая же половина, постепенно обретавшая человеческие черты, неуклюже поднялась на два отростка и обратилась к морю. Туда, откуда она заслышала призыв своего Повелителя.

Медленно, тяжело переступая, Шоггот двинулся вперед…

Подземному ходу, казалось, не будет конца. Низкий потолок не позволял выпрямиться, и несколько раз Махони вынужден был останавливаться, чтобы расчистить дорогу от камней и комков земли, о которые мы спотыкались, сопровождая все это сопением и руганью вполголоса.

Я уже не мог точно сказать, сколько времени мы находились под землей. Мой новый спутник провел меня из церкви в маленький, забитый всяческим хламом подвальчик, откуда каменная лестница вела дальше вглубь. Сидя там, мы дождались захода солнца (мне показалось, что миновала вечность) и отправились в путь. Пару раз я пытался заговорить с Махони, чтобы хоть немного познакомиться с ним, понять, что он из себя представлял, но отвечал он либо весьма уклончиво, либо не отвечал вовсе. Мое положение с каждой минутой нравилось мне все меньше и меньше. Не в моем характере доверяться первому встречному, которого я знал только по имени.

И вот мы стали медленно продвигаться по подземному переходу. Я безуспешно пытался прикинуть на глазок, далеко ли от этой церквушки располагался порт. Я плохо представлял себе этот Дэрнесс, собственно говоря, я его и не видел–то как следует, разве что пейзаж, открывавшийся из окна номера гостиницы, — но по моим прикидкам, до него было около двух миль, если не больше. И если ход этот действительно относился к временам викингов, то следует признать, что люди тех времен, оказывается, тоже были кое на что способны.

Эта мысль послужила прелюдией к другой, менее приятной: если этот ход действительно был таким древним, то мы с Махони рисковали, ни больше, ни меньше как жизнью. То и дело мы проходили мимо огромных проломов в стенах, и не раз нам приходилось буквально прорывать себе путь вперед. Причем здесь иногда вполне могло хватить простого покашливания, чтобы спровоцировать обвал…

Отбросив от себя эту не слишком приятную мысль, я сосредоточил внимание на звуках, которые улавливало мое ухо. Здесь внизу темно было, как в могиле, и хотя Махони запасся лампой, которую он позаимствовал в церковном подвале, воспользоваться ею мы не отваживались. Я прекрасно ориентировался по звуку его шагов.

Внезапно Махони остановился и тронул меня за плечо.

— Мы пришли, — проговорил он. — Как вы? Не измучил вас этот переход?

Я кивнул, хотя тут же понял, что в этой кромешной тьме жест мой обречен остаться незамеченным.

— Да, — ответил я, спохватившись. — Если мы отсюда как–нибудь выберемся, можно сказать, что все в порядке. А то сейчас у меня такое чувство, что меня заживо похоронили.

Махони тихо засмеялся.

— Ничего, ничего. Мы уже выходим на поверхность. Перед нами лестница. — Помолчав, он, судя по звукам, расчищал нам путь от камней и сгнивших деревянных балок. — Лучше будет, если я пройду немного вперед, выберусь и взгляну, на месте ли Лавкрафт и его слуга.

— Они наверняка там, — поспешил я заверить его. На деле же я толком и сам не мог сказать, так ли это. Я не мог быть уверен, что портье передал мою просьбу Говарду, а перспектива торчать здесь в ожидании Махони вызывала во мне страх. Панический страх.

— Может, вы и правы, Роберт, — пробормотал Махони. — Впрочем, даже если их там нет, мы вполне можем обойтись и без них. Пойдемте!

Протянув во тьме руку, я нащупал его спину и довольно резко удержал его.