- Я поеду с вами...

- А если мне не нужна сиделка?

- Вас все равно одного туда не отпустят. Надо, чтобы кто-то ухаживал за вами.

- Кто "не отпустит"?

- Во-первых, профессор Фюмэ...

Более тридцати лет Фюмэ был его врачом и другом.

- ... и эти господа...

Он понял ее. Само выражение его позабавило. И с того дня он сам стал так называть те несколько десятков человек-неужели их было так много?-которые управляли страной.

В понятие "эти господа" входили не только глава правительства и его министры, Государственный совет, Судебная магистратура, Французский государственный банк и некоторые бессменные должностные лица, но также и "Сюртэ Женераль" - управление безопасности на улице Соссэ, которое зорко следило за тем, чтобы с прославленным государственным деятелем не случилось ничего плохого.

Разве, чтобы охранять его, в соседнюю деревушку Бенувиль не прислали двух полицейских агентов, которые устроились в сельской гостинице, а третий жил с женой и детьми в Гавре и приезжал оттуда на мотоцикле, когда наступал его черед стоять на сторожевом посту в Эберге?

В эту самую минуту один из них, несмотря на бурю и проливной дождь, когда, казалось, потоки воды обрушивались на землю одновременно с моря и неба, прислонившись к стволу мокрого дерева у калитки, наверное, не спускал глаз с его окна.

Вслед за ним переехала в Бенувиль и мадам Бланш. Долгое время он думал, что она либо вдова, либо незамужняя, но желает, чтобы ее величали "мадам" для большего престижа, как многие старые девы, которым приходится зарабатывать на жизнь.

Прошло целых три года, пока наконец он узнал, что у нее есть муж, некий Луи Блэн, владелец книжной лавки в Париже в районе Сен-Сюльпис и торгующий религиозной литературой. Она никогда ему об этом не говорила и довольствовалась тем, что раз в месяц ездила в Париж.

Однажды, будучи в скверном настроении, он проворчал, когда она, как обычно, с безмятежным видом делала ему необходимые процедуры:

- Признайтесь, что вы - гордячка! Думаю, вами скорее руководит тщеславие, чем своего рода извращенность... Вы - такая свежая, с самого утра тщательно причесанная, бодрая телом и духом,- входите в комнату к старику, который медленно разлагается. Скажите, кстати, в моей спальне воняет по утрам?

- В ней тот же запах, что и во всех спальнях.

- Прежде, когда я еще не был стариком, старческий запах был мне отвратителен. А вы делаете вид, что даже не замечаете его, и с удовлетворением говорите себе: "Вот человек, которого я вижу каждое утро раздетым, старого, некрасивого, полуживого, но его имя значится во всех учебниках по истории и ему поставят памятник или по крайней мере назовут его именем улицы во многих городах Франции - ведь он историческая личность". Как Гамбетте... Или бедному Жоресу, которого я хорошо знал...

Она ограничилась тем, что спросила:

- А вы не прочь, чтобы вашим именем назвали какой-нибудь проспект?

В самом деле, не потому ли он злился и досадовал на нее, что она видела его во всей его старческой немощи и наготе?

Ведь не досадовал же он на Эмиля, шофера и камердинера, тоже посвященного во все непривлекательные подробности интимной жизни своего хозяина.

Не потому ли, что Эмиль был мужчиной?

Так или иначе, но мадам Бланш и Эмиль вышли на прогулку вместе с ним. Яростный северо-западный ветер заставлял их наклоняться, а плащ мадам Бланш развевался, как парус, сорвавшийся с реи. Эмиль был в старой черной форме шофера, кожаные краги туго охватывали его икры.

В это утро им не повстречались ни туристы, которые обычно их фотографировали, ни репортеры: кругом не было ни души, кроме Сула, самого темноволосого из полицейских агентов, курившего отсыревшую сигарету. Укрывшись под деревом, он время от времени взмахивал руками, чтобы согреться.

Дом состоял из двух строений, соединенных вместе. Он был одноэтажным, если не считать трех чердачных комнатушек над кухней, и одиноко стоял, вернее, ютился на крутом скалистом берегу моря в полукилометре от деревни Бенувиль, между Этрета и Феканом.

Как всегда, Эмиль шел по левую сторону от Премьер-министра, готовый поддержать его в случае, если нога ему откажет, а мадам Бланш, исполняя раз навсегда данное ей приказание, плелась за ним следом, отставая на несколько шагов.

Благодаря газетам эти ежедневные прогулки стали широко известны, и каждое лето один предприимчивый хозяин транспортной конторы в Фекане доставлял сюда в автобусах туристов, которые издали наблюдали за гулявшим Премьер-министром.

Узкая дорога начиналась сразу за домом и вилась через поле до пограничной полосы, проходившей по самому краю крутого берега моря. Весь этот участок земли принадлежал адному фермеру, который пас здесь свое стадо. Время от времени почва оползала под копытами какой-нибудь коровы, которую потом находили внизу, на морских валунах.

Он сознавал, что был не прав: не следовало выходить на прогулку в такую скверную погоду. Всю свою жизнь, будучи не прав, он прекрасно это сознавал, но тем не менее всю жизнь, как бы бросая вызов судьбе, упрямо старался добиться поставленной цели. И разве ему это плохо удавалось?

Тревожное свинцовое небо низко нависло над землей, темные тучи мчались с моря и рвались в клочья, в воздухе чувствовался привкус соли и водорослей, буйный ветер вздымал на море злые пенистые волны, брал штурмом береговые скалы и яростно набрасывался на сельские просторы.

В хаосе звуков он расслышал позади себя голос мадам Бланш:

- Господин Премьер-министр...

Нет! Он твердо решил, что дойдет до самого берега и посмотрит на бушующее море, прежде чем вернется домой и снова усядется в привычной старческой позе в свое кресло "Луи-Филипп".

Он внимательно следил за ногой, хорошо ее зная - лучше, чем Гаффе, молодой доктор из Гавра, посещавший его ежедневно; лучше, чем Лалинд бывший больничный врач, приезжавший к нему "по-дружески" раз в неделю, и, наконец, лучше, чем сам профессор Фюмэ, которого беспокоили лишь в случае крайней необходимости.

Нога могла подвести его каждую минуту. Со времени припадка, случившегося три года тому назад, когда ему пришлось пролежать девять недель в постели, а затем некоторое время в шезлонге, походка его все еще не стала нормальной. Левая нога двигалась как-то неуверенно, мышцы ее ослабели. Она слушалась его не сразу, на каждом шагу судорожно дергалась, норовила ступить куда-то в сторону, и помешать этому он был не в силах.

- Я стал ходить вразвалку, по-утиному, - пошутил он как-то.

В ответ никто не улыбнулся. Лишь он один не придавал болезни серьезного значения и все же с неотступным вниманием следил за тем, что в нем происходило.

Это случилось однажды утром во время прогулки, и погода была приблизительно такая же, как сегодня. Правда, в то время он гулял больше и спускался к самому морю, туда, где берег носит название Ложбины Кюре.

До тех пор его беспокоило лишь сердце, иной раз оно пошаливало, и врачи советовали не переутомляться. Ему никогда не приходило в голову, что ноги, а тем более руки могут ему тоже отказать.

Был март, погода стояла ясная и холодная, вдали можно было разглядеть белые утесы берегов Англии. Вдруг он почувствовал в левой ноге, где-то под кожей, от бедра и ниже, жжение и легкое покалывание. Нога немного занемела, как бывает, например, если долго сидишь у печки или у горящего костра.

Без всякого беспокойства, испытывая лишь любопытство к тому, что с ним происходит, он продолжал идти, опираясь на свою неизменную палку (газеты называли ее "посохом пилигрима"), но когда машинально потер бедро свободной рукой, то очень удивился. Казалось, он коснулся инородного тела. Ощупав собственную ногу, помяв ее, он убедился, что она оставалась словно картонной.

Возможно, ему стало немного страшно. Он обернулся к мадам Бланш, чтобы сказать о случившемся, но в ту же минуту нога отказала, перестала его слушаться, и он как подкошенный упал на тропу.