Я знала, что мне было нужно, – помнила лишь то, как его зовут и как он выглядел. Первые четыре подростка, к которым обратился Говард, либо вообще не отвечали ему, либо использовали слишком цветистые выражения, зато пятый, щуплый десятилетний парнишка в оборванной фуфайке несмотря на мороз, откликнулся:

– Да, старик, ты имеешь в виду Марвина Гейла. Он только что вышел из тюрьмы, старик, за какие-то уличные беспорядки или еще за какое-то дерьмо. А чего тебе надо от Марвина?

Говард и Калли узнали, как пройти к его дому, не ответив на его вопрос. Марвин Гейл жил на втором этаже полуразрушенного строения, зажатого между двумя многоквартирными домами. Дверь им открыл маленький мальчик, и Калли с Говардом вошли в гостиную с продавленным диваном, покрытым розовым покрывалом, древним телевизором, на зеленоватом экране которого ведущий ободрял своими выкриками участников какой-то телеигры, и с облезшими обоями, на которых висело несколько религиозных литографий и фотография Роберта Кеннеди. На диване лежала девушка. Она уставилась на гостей отсутствующим взглядом.

Из кухни, вытирая руки о клетчатый передник, вышла толстая негритянка.

– Чего вам надо?

– Мы бы хотели поговорить с вашим сыном, мэм, – ответил Говард.

– О чем? – осведомилась негритянка. – Вы не из полиции? Марвин ничего не сделал. Я не отдам вам своего мальчика.

– Да что вы, мэм, дело совсем не в том, – вкрадчиво заверил ее Говард. – Мы просто хотим предложить Марвину работу.

– Работу? – негритянка с подозрением посмотрела на Калли и снова перевела взгляд на Говарда. – Какую такую работу?

– Все в порядке, ма, – оборвал ее Марвин Гейл, появившийся в дверях коридора в старых шортах и висящей мешком футболке. Лицо у него было помятым, а взгляд блуждал, будто он только что проснулся.

– Марвин, ты не должен разговаривать с этими людьми, если...

– Все в порядке, ма, – и он уставился на мать своим неподвижным взглядом, пока та не опустила глаз, и лишь после этого он посмотрел на Говарда. – В чем дело, старик?

– Можем мы поговорить за дверью? – спросил Говард.

Марвин пожал плечами и последовал за ними, несмотря на темноту и пронизывающий ветер. Он посмотрел на Калли и подошел к Говарду. Взгляд его слегка оживился, будто он уже начал догадываться о том, что его ждет, и даже был рад этому.

– Мы предлагаем тебе новую жизнь, – прошептал Говард. – Совершенно новую жизнь.

Марвин Гейл хотел было что-то сказать, и тут-то с расстояния десяти миль я вторглась в его сознание, углы рта негра опали, и он так и не успел договорить даже первого слова. С технической точки зрения, я уже использовала Марвина прежде, в те последние безумные мгновения, перед тем как попрощаться с Ропщущей Обителью, и, возможно, теперь это в какой-то мере облегчило мою задачу. Впрочем, теперь это не имело никакого значения. До своей болезни я никогда не смогла бы сделать того, что сделала в тот вечер. Действуя сквозь фильтр восприятий Говарда Вардена, одновременно контролируя Калли, своего доктора и еще с полдюжины обработанных пешек, находящихся в разных местах, я все же смогла свершить столь мощный выброс, что у негра перехватило дыхание, он попятился и замер с невидящими глазами, обращенными вовнутрь, в ожидании моего первого распоряжения. В его взгляде больше не было ни подавленности, ни признаков замутнения наркотиками; глаза его светились ярким прозрачным светом неизлечимого безумца.

Весь печальный груз жизни, размышлений, воспоминаний и жалких надежд Марвина Гейла исчез навсегда. Никогда ранее не свершала я такой глобальной обработки в один присест, и в течение целой минуты почти позабытое мною тело мое пребывало в тисках едва ли не полного паралича, пока сестра Сьюэлл пыталась размассировать его.

Пустая оболочка, которая была Марвином Гейлом, безмолвно застыла в ожидании на ледяном ветру.

Наконец я обратилась к нему через Калли, не столько нуждаясь в словесном распоряжении, сколько желая услышать его ушами Говарда.

– Пойди оденься, – велел он, – и отдай это своей матери. Скажи ей, что это аванс, – и Калли протянул негру стодолларовую бумажку.

Марвин исчез в доме и вышел из него через три минуты. На нем были джинсы, свитер, кроссовки и черная кожаная куртка. Никаких вещей он с собой не взял. Так хотела я – после переезда мы могли сами обеспечить его необходимым гардеробом.

За все то время, пока я росла, я не могу припомнить года, чтобы у нас не было цветной прислуги. И мне казалось правильным, чтобы у меня был слуга-негр и сейчас, когда я собиралась вернуться в Чарлстон.

Кроме того, я не могла уехать из Филадельфии без “сувенира”.

Путешествие в процессии из двух грузовиков, двух седанов и арендованного фургона с моей кроватью и медицинской аппаратурой заняло у нас три дня. Говард выехал раньше в семейном “Вольво”, которое Джастин называл “Голубым Овалом”, чтобы приготовить все заранее к моему прибытию и проветрить дом.

Мы приехали несколько часов спустя после наступления темноты. Калли взял меня на руки и под надзором доктора Хартмана и сестры Олдсмит, не отстававшей ни на шаг, с бутылкой для внутривенного вливания, поднял меня наверх.

Моя спальня утопала в мягком свете лампы, мягкий шерстяной плед на кровати был откинут, простыни благоухали чистотой и свежестью, темное дерево мебели матово поблескивало, мои щетки и гребни в идеальном порядке лежали на туалетном столике.

Мы все разрыдались. Слезы текли по щекам Калли, когда он нежно и чуть ли не подобострастно опускал меня на постель. Сквозь чуть приоткрытые окна долетал аромат пальмовых побегов и мимозы.

Затем наверх подняли и установили медицинское оборудование. Странно было видеть зеленое сияние осциллоскопа в моей старой спальне. На мгновение все собрались вокруг меня: доктор Хартман со своей новой женой – сестрой Олдсмит, которая занималась последними медицинскими приготовлениями; Говард и Нэнси держали за руки Джастина, словно позировали для семейной фотографии; юная сестра Сьюэлл улыбалась мне от окна; в дверях, заслоняя собой проход, стоял Калли, а за ним в коридоре маячила фигура Марвина в галстуке и белых перчатках, которые были натянуты на его отдраенные руки.