Стоп! Конечно, разлетелся бы. А что, если этого Макс и хотел? Только для чего? Чтоб выручку делить не на пятерых, а на четверых?

Знать бы точно, сколько времени прошло с момента моего падения и до взрыва. Тогда бы стало ясно, кого хотел прикончить Макс.

Я вытащил из кармана спортивных брюк, в которых приехал из больницы, связку ключей. Рабочий, от квартиры, от почтового ящика, тот, который дал Макс. От тюрьмы, где содержится пленница. Авось она еще там. Кто охраняет ее — Санек, Корин, Блин? Надо сначала поговорить с кем-нибудь из них. Если Макс промолчал тогда, то и сейчас он не скажет правды. А узнать ее надо…

Ключ в замке провернулся почти беззвучно, легкий щелчок — и все. Если сидеть и слушать специально, тогда, быть может, и сообразишь, что кто-то пытается отворить дверь. Но таких бдительных здесь не должно быть. Если вообще кто-то здесь есть.

На кухне — еще теплый чайник, полная пепельница окурков. Окурки вроде свежие, «Бонд». Эти сигареты любит Санек. И еще он любит спать. Дверь в ванную пока открывать не стоит, она скрипит, а вот посмотреть, что делается в комнате, не мешает.

Телефонный звонок. Аппарат в коридоре, как раз возле двери на кухню. Я замираю за нею, услышав шаги.

Санек. Его сонный картавый голос:

— Да. Все нормалек, Макс. Она не ест, с утра ничего не ест. Чувствует, наверное, — последнее сказано тише. — Да нет, не кричит. Как сонная, но не спит… Давай, а то уже все надоело.

Трубка повешена, но Санек не отходит от телефона. Стоит, что-то бурчит себе под нос. С трудом улавливаю: "Все равно ведь, все равно…" Хлопнул в ладоши. Заскрипела дверь, это в ванную. Теперь голос погромче:

— Ну что, сама дашь, или повоюем?

Тихий женский голос что-то отвечает, не слышно что.

— А мне до лампочки, кто я. Я тебя, детка, даже отмыкать не буду, я так пристроюсь. — Странный звук, рвется ткань.

— Ах, грудочки какие! Да не щелкай ты зубами…

Кажется, пора.

Я влетаю в ванную. У Санька отвисает челюсть, глаза становятся белыми. Паралич разбил его в не совсем потребном виде: с полуспущенными штанами. Я лезу к нему в карман, достаю ключ от наручников и уже потом спрашиваю:

— Когда должен приехать Макс? И зачем?

Санек все еще не может прийти в себя, и я с удовольствием ему в этом помогаю: бью сверху по лбу.

— Когда и зачем?

— Через полчаса. Вывезти и… — Он лежит теперь на полу, по-прежнему вцепившись в штаны.

Полчаса. Времени не так и много, чтоб болтать со старым приятелем. Только теперь я смотрю на девушку. Серо-белое лицо, такие же губы, глаза тоже испуганные, но осмысленные. Снимаю наручники, секунды раздумываю, не приковать ли теперь к трубе охранника, но решаю, что не стоит. Платье на девушке порвано, в таком виде на улицу ее не выведешь.

— Кожанку снимай, — приказываю все еще лежащему Саньку. Тот на удивление быстро выполняет команду.

Набрасываю куртку на плечи девушке. Нет, так не пойдет. Надо надеть нормально и застегнуться. Прошу ее об этом, но у нее дрожат руки, она ничего не может поделать с кнопками. А надо спешить. Ладно, нам еще лифт ждать, спускаться — там, по дороге с этими кнопками и управимся. Я вывожу девушку, поддерживая ее за плечи, из ванной, захлопываю дверь, потом пару секунд тереблю расшатанную ручку и говорю полураздетому паралитику:

— Ставлю мину. Попробуешь открыть — взлетишь к…

Не продолжаю, ему, думаю, и так все ясно. Девушка идет пошатываясь, держась рукой за стену. С такой скоростью передвижения как бы нам не встретиться с командой Макса.

Но вот и лифт. Кабинка ползет вниз медленно, зато я успеваю застегнуть на девушке куртку и хоть как-то поправить ей прическу.

Все, приехали! Что дальше-то делать? О прогулке по улицам и речи быть не может. Надо ловить мотор и уматывать… В милицию? Исключается. Как я объясню, зачем попал в этот дом, в эту квартиру? Да и вообще, я многого не объясню этим товарищам. Девушку бросать на улице тоже нельзя: она в таком состоянии, что просто может вырубиться. Не исключено, что вновь попадется на глаза Максу. Значит, выход один: везти к себе домой. Я не слишком гостеприимный, и в моей квартире был один раз только Санек, и то год назад, на поминках бабушки. Он, думаю, даже адреса не помнит.

Выходим к обочине дороги, я голосую и одновременно инструктирую спутницу:

— В машине не разговаривай ни со мной, ни с водителем. Ясно? Молчи, всю дорогу молчи. Ты слышишь меня, нет?

Девушка, мертвой хваткой вцепившаяся в мой локоть, не отвечает. Молю Бога, чтоб она все-таки поняла, чего я хочу. Только бы продержалась, только бы не устроила истерику.

Остановился частник. Я не стал у него ничего спрашивать, просто открыл заднюю дверцу, можно сказать, на руках внес в салон «Москвича» спутницу, потом сел рядом с ней.

Водитель удивленно взглянул через плечо:

— Чего так уверенно? А может, не по пути нам? Или о цене не договоримся?

— Обо всем договоримся, — сказал я. — Трогай.

Его глаза остановились на девушке:

— В больницу, да? Может, нитроглицерин дать?

— Спасибо, — сказал я. — Ей противопоказано.

Сзади почти вплотную к нам подкатила знакомая «Таврия».

— Жми, — попросил я водителя. — Отдельно за скорость плачу. Нам надо быстрее домой, там таблетки.

— Куда жать-то?

Слышно, как хлопнули дверцы. Макс, наверное, возится сейчас с замком, над самым моим ухом басит Корин, просит у Блина закурить. Только бы не начали глазеть в наше окно.

— Пока прямо, — стараюсь говорить приглушенно и чувствую на себе взгляд Корина.

— Адрес называй, — водитель наконец-то трогается с места, я удерживаю себя от искушения оглянуться и называю свой район. Только когда проехали метров сто, смотрю через заднее окошко. Троица мирно стоит у машины, курит.

Удивительное дело, частник денег не взял. Подвез к дому, еще и предложил:

— Может, помочь?

Я отказался, протянул ему пятидесятитысячную, но он только рукой махнул:

— Брось ты. У меня мать так умерла. От сердца, на улице.

Я не понял, к чему это сказано, но легонько, как другу, сжал ему плечо.

Уже в комнате я наконец вспомнил, что девушку зовут Настя. Заставил ее выпить рюмку водки, открыл банку тушенки и заметил, как легкая тень пробежала по ее лицу. Ну конечно же, ее все эти дни только из банок и кормили, потому она так реагирует на проклятую банку.

— Сейчас мы суп сварим. Ты будешь суп?

Молчание.

Хорошо, что в холодильнике есть немного картошки, луковица, морковь. Пятнадцать минут — и блюдо готово.

— Бери ложку.

Настя сидит как истукан, кулачки на коленях. У меня от всех болезней под рукой лишь одно медицинское средство, потому наливаю еще сорок граммов:

— Пей сама, все равно ведь заставлю.

От строгого голоса она вздрагивает, машинально берет рюмку, выпивает, не кривится, но все же принимается за суп. Раз, два, три, четыре, пять… Проглотила пять ложек горячей похлебки. Вздрогнула, будто обожглась. Посмотрела на свои руки, на окно, на меня.

— Где я? — спросила сдавленно. — Уже не там?

— Уже не там, — ответил я. — С тобой все нормально, Настя. Здесь тебе никто не сделает плохого.

И тут она заплакала. Плакала долго, навзрыд, дергая худенькими плечами. Я никогда в жизни не успокаивал плачущих женщин, и тут только подставил плечо под ее мокрые глаза. Сейчас истерика закончится, начнутся расспросы что сказать ей? Что я рыцарь, специализирующийся на спасении юных дев? Но для того чтобы спасти, этот же рыцарь похитил ее и заточил — даже не в замке, в убогой комнатушке. Господи, неужели это делал я? Что у меня, вместе с поганой мордой было такое же поганое нутро? Зачем я пошел на это? Кому мстил за свое убожество? Конечно же, все делалось не ради денег, я просто утверждал себя, идиота, в этом мире, я хотел, чтобы со мной считались…

Хватит о прошлом, с ним покончено. Только что же мне делать с Настей? Перво-наперво, сообщить родителям, что их дочь здорова, по крайней мере, жива.