- Рассказывай теперь все про себя, - приказала тетка, - я буду слушать. Женился ты наконец? Нет? Это почему же? Пора! Тебе сколько лет-то? Я ведь уж и не помню...

Сергей Федорович засмеялся:

- К полсотне подъезжаем, тетенька!

- Ну-ну, что это ты выдумываешь! Откуда это вдруг! Ты ведь вот какой был совсем недавно. Разве я не помню... Отчего же ты, однако, все не женишься?

Сергей Федорович вспомнил давнишнюю историю, решившую для него раз навсегда этот вопрос, и не нашел сказать ничего лучшего:

- Да вот так оно уж получилось!

Тетка, оказывается, кое-что знала. Она быстро сказала:

- Ведь это когда было! Сколько лет прошло! Другую какую-нибудь мог найти... Или нет?

- Нет, - сказал Апахалов, внимательно разглаживая пальцами скатерть.

- Вот оно! - с сокрушением тетка подняла палец кверху. - Это все наше упрямство.

- Очень может быть. Да ты, тетка, вот тоже замуж не собралась.

Она пренебрежительно отмахнулась:

- Замуж! Я, птичка моя, в приют с восемнадцати лет воспитательницей поступила. И в како-ой! Фабричный. Благотворительный. В Кораблевской слободке! Молебен отслужили, сунули мне на руки шестьдесят семь птичек этих, сироток. Одному седьмой годок, другому пятнадцатый. Которые еще в куклы играют, которые уже водку пить научились, и все разутые и есть хотят, а смета у приюта - кто сколько пожертвует... Где мне тут с мужем-то возиться было, что ты! Я как в этот омут попала, так и на всю жизнь.

Она потянулась к самовару наливать ему четвертую чашку.

Апахалов перехватил ее руку, чувствуя, что и так распарился как в бане.

- Ну так чего тебе дать?.. Ты ведь небось куришь? Приучился?

- Да нет, доктора не велят.

- Наверное, покуриваешь потихоньку! И очень плохо. Привыкнешь - потом не отстанешь... Ну, если напился, карточки надо посмотреть. Ты ведь у меня не видал многих.

Тетка зажгла свет в маленькой комнатке, где стояла ее плоская койка, покрытая чистым тканьевым одеялом.

Стена пестрела старыми фотографиями.

- Вот это тетя Вера. Помнишь? Ну, Лукашкова. Муж ее - высокий, здоровый такой, студенческие песни пел басом, его при царе в Сибирь сослали за беспорядки... А вот этого не узнаешь?

Апахалов нагнулся, вглядываясь. Желтые фигуры людей, очертания деревьев и дощатого забора еще выступали из общего желтого тона карточки. На лавочке у забора сидела старушка в черном платке. Вокруг нее стояли и сидели усатые мужчины в пиджаках и косоворотках и женщины в длинных юбках, с короткими кофточками, подпоясанными широкими поясами. Два мальчика и неясная, смазавшаяся тень от собаки были на переднем плане.

- Это ты сам и есть.

- Хорош, - сказал Апахалов. - Только который же, собственно, я? В мятых штанах или этот, что арбуз лопает?

- Конечно, арбуз, - засмеялась тетка, - сразу догадаться можно. Все сели сниматься как люди, а ему хоть по-глупому, да по-своему надо: вот в арбуз по уши впился. Одна корка и получилась. Безобразник.

Апахалов, усмехаясь, рассматривал бледную тень худенького, стриженого мальчика, кусающего ломоть арбуза, потом женщину, стоявшую позади, и, запнувшись, спросил:

- А это позади стоит... мама? - И у самого что-то отозвалось внутри, до того странно было все: пятидесятилетний человек, придерживая на грузном плече одеяло, вдруг выговорил нечаянно, наверное впервые за сорок лет: "мама"...

- Спасибо, хоть мать узнал все-таки, - сказала тетка и вздохнула очень коротко.

Как все люди, много имеющие дела с малышами, она не была склонна к сентиментальности.

- Это не та Соня, которая мне к празднику открытки пишет? - Апахалов разглядывал карточку девочки лет двенадцати, с гребенкой в волосах.

- Где? - удивилась тетка и, посмотрев, махнула рукой. - Ну что ты! Это же моя Клава... Севрукова Клава. Она тебе ровесница. Надо тебя к ней сводить.

Апахалову послышался заглушенный тонкий смех из-за занавески в столовой.

Тетка, не оборачиваясь, позвала:

- Соня!.. Не спишь?

За занавеской была тишина.

- Ну, не притворяться у меня! - строго приказала тетка.

За занавеской послышалось задушенное повизгиванье долго сдерживаемого смеха, и детский голосок пропищал:

- Сплю-у-у!..

Тетка усмехнулась, очень довольная своей проницательностью.

- Как ты смеешь не спать, чертенок?

- А кто к нам приехал? - необыкновенно бойко протараторил голос из-за занавески.

- Ну ладно, покажись, поздоровайся. Сережа к нам приехал.

Занавеска заколыхалась волнами, и в разрез высунулась раскрасневшаяся со сна худенькая, востроносая девочка лет десяти. Она с любопытством обежала глазами Апахалова, потом всю комнату и накрытый стол и вдруг с размаху поклонилась, отчаянно мотнув встрепанной головой:

- С добрым утром!

- Петрушка! - Тетка угрожающе постучала костлявым пальцем по столу. Не петрушничай!

- Вы, значит, наши поздравления получили? Ну хорошо! - Девочка кивнула. - Тетя Паша, я тоже хочу чай со всеми вместе пить.

Тетка досадливо крякнула, налила полчашки и сердито спросила:

- Ну, с чем хочешь пить, безобразница?

Соня, поеживаясь от удовольствия, два раза снова обежала глазами все стоявшее на столе и, безошибочно определив, что будет самое смешное спросить ночью, попросила солененьких грибочков.

- Вот я сейчас одеяло тебе подниму да таких грибков тебе нащелкаю! сказала тетка, с сердцем зачерпывая и шлепая на блюдечко полную деревянную ложку соленых рыжиков.

Девочка, смеясь, поела грибы, причмокивая, высосала рассол и попросила разрешения не пить чаю.

- Ну, хватит фокусов! - уже без крику, от которого делалось только веселей, а спокойно, но так, что приходилось слушаться, объявила тетка. Спать, без разговоров! И тебе спать! Всем спать.

Тетка сама потушила лампу, и уложенный на диван Апахалов слушал в темноте, как тикают ходики. На столе самовар спросонья время от времени начинал потихоньку бурчать. За окном уже не было шума дождя, и только журчала по земле стекающая вода и капало с мокрых деревьев. Постепенно в темноте проступали неясные квадраты нижних окошечек. Дверь в кухню была открыта, и оттуда волной шло тепло и пахло березовыми вениками.

"Так вот и живем, так и живем..." - в такт ходиков вспоминал Апахалов прощальные слова тетки, поцеловавшей его на ночь. "Мне-то здесь недельку, пожалуй, пожить можно, просто превосходно, - думал Апахалов, - а каково старухе доживать тут свой век? Нет, вопрос решенный: пускай переезжает. Комната для нее найдется. Пускай за чем-нибудь следит там в хозяйстве. Собственно, неизвестно, за чем следить, но женщины как-то находят: суетятся, волнуются. Вообще следят. Вот пускай и следит, неважно, что хозяйства никакого вроде и не нужно. Ничего, пускай. Соню она, конечно, не бросит, тоже пускай. Конечно, непривычно будет, беспокойно, но раз решено, надо выполнять..."

Утром он услышал под окном сочные взмахи метлы, сгоняющей воду. Тетка гремела на кухне самоварной трубой. Солнечный зайчик на медной вьюшке разгорался все ярче, за окном одна половина двора была освещена солнцем, и мокрое после вчерашнего дождя деревянное крыльцо дымилось на припеке.

За чаем ели горячие пирожки с горохом. Тетка хозяйка была плохая, это все знали, а пирожки были вкусные.

Тетка посмотрела слегка подозрительно, когда Сергей Федорович похвалил.

- Небось все врешь? Нарочно хвалишь, чтобы подольститься? Или правда нравятся? Ну, так это Соня печет. Я кухарка никудышная, всю жизнь такая была. Да с меня и спросу нет: холостяк!

- А славно у вас тут, - заметил Сергей Федорович, - тихо, будто тебя врач выслушивает - пульс слышно.

- Да, грому у нас особенного, правда, нет, это верно. А какая уж тут особенная тишина? Это ты привык там, у себя: в телефоны все разом кричат, трамваи звенят, кругом заседания! Вот тебе и кажется.

Дожевывая со вкусом пирожок, Апахалов откинулся на спинку стула и благодушно огляделся через плечо: