Они недолго помолчали, потом Володька спросил:

- Тебе охота в институте заниматься?

- Охота, - не задумываясь, ответил Коншин. - Я и литературой увлекался, но все бессистемно, а в институте по порядочку начнем - с антиков.

- Мне тоже надоело болтаться.

В метро Володька хотел было спросить Коншина, как у него с той девушкой, которая поджидала у института, но постеснялся. По переулку, идущему к Третьяковке, они шли притихшие, в предвкушении того прекрасного, что ожидает их там. Такими же притихшими и сосредоточенными вошли в залы. Древнюю живопись они проскочили, особо не задерживаясь, так же быстро прошли и восемнадцатый век, торопились к передвижникам... Тут все было знакомо, близко, но, к удивлению обоих, прежних восторгов они не вызвали. Заспешили дальше и тут, поднимаясь по лестнице, вдруг увидели сверху что-то ослепительно светящееся. Что это, воскликнули оба, потому что не видели этого полотна раньше. То был левитановский "Золотой плес"! Они стояли и смотрели на эту напоенную воздухом, пронизанную золотым светом заходящего солнца картину, и таким бесконечным покоем охватило обоих, что они долго ничего не могли сказать друг другу, а стояли и стояли, тяжело дыша, и только поглядывали друг на друга, передавая взглядами свои ощущения. Наконец Володька еле слышно произнес:

- Необыкновенно...

- Да... Знаешь, вдруг стало страшно: убило бы, и не увидели... Ты тоже в первый раз видишь этот "Плес"?

- В первый... Перед войной, наверно, в запаснике лежал. У меня другое возникло: не победили бы - все пропало бы, все немцы уничтожили бы.

Эта, в общем-то не новая для них мысль - знали же, что немцы сделали с Ясной Поляной и с Михайловским - вдруг обрела страшную конкретность: всего, всего, что они здесь видят, любимого и дорогого, могло и не быть!

- Знаешь, Алексей, - сказал Володька, - я как-то поначалу, когда вернулся в Москву, не чувствовал себя победителем. Даже сказал об этом знакомой девушке...

- А сейчас почувствовал? - улыбнулся Коншин.

- Да... И вот что интересно: просматривал на днях русскую хрестоматию Галахова и там попались стихи Вяземского... Слушай. "А мы остались, уцелели из этой сечи роковой, по смерти ближних оскудели и уж не рвемся в жизнь, как в бой..." Вот это "уже не рвемся в жизнь", оказывается, естественное состояние людей после войны. Занятно, правда?

Потом Коншин повел Володьку к своим любимым художникам - к Нестерову, Серову, Коровину, Малявину и, конечно, к Врубелю. Но к "Плесу" они возвращались не раз.

На обратном пути Коншин больше помалкивал. Видно, думал о чем-то и только на Москворецком мосту сказал:

- Помнишь, говорил тебе, что разбрасывался в юности, ни черта не заканчивал? Сейчас такого не будет! И знаешь почему? - улыбнулся он. - Койки армейские заправлять обучен, да так, что с закрытыми глазами смогу, и без единой морщинки! Ерунда вроде, а с такой мелочи...

- Забыл другое, Леша... - перебил Володька.

- Не забыл. Ты про войну, про то, что кровь из носа и прочее... Но началось-то с койки! Вот ходили мы с тобой по Третьяковке. Какие мастера! Сколько труда за каждый вещью! Знаешь, в институте филонить нельзя. Вкалывать надо! Иначе ни черта из нас не получится!

- Тебе хочется, чтоб получилось? - усмехнулся Володька.

- Ни о чем таком не мечтаю. Я не честолюбив. Просто мужик должен знать свое дело и уметь его делать. Пока я ни черта не умею!

- Ты прав, - подтвердил Володька, подумав с горечью, что и он пока ничего еще не умеет, кроме как воевать. Вспомнил, как завидовал ребятам на фронте, которые имели за плечами не десятилетку, а техникум, какие-то конкретные знания и специальность.

- Володька, - остановил его голос Деева, но изменившийся, странный. - Я звонить тебе хотел...

- В чем дело? - обернулся к нему Володька и увидел бледное лицо.

- Левка умер...

- Что?! - Володька оцепенел.

Они долго стояли молча друг против друга, не находя слов. Такое обычное и обыкновенное на войне - смерть - сейчас показалось не только нелепым, но почему-то очень и очень страшным. У Володьки пробежал озноб по телу. Он выдернул папиросу, жадно закурил и, только сделав несколько затяжек, глухо спросил: - Отчего... умер?

- Не знаю... Мне сейчас его сосед по дому сказал... Завтра похороны. Пойдешь?

- Конечно. Надо ведь.

- Да, надо... - с трудом повторил Деев. - Приходи к двенадцати в морг у Склифосовского... Сергею позвони.

У морга стояли несколько военных, пожилой мужчина с измученным лицом, наверно, Левкин отец, а чуть поодаль группа немолодых женщин, среди которых Володька узнал мать Тальянцева и его жену, с которой говорил совсем недавно... Он подошел к матери. Та узнала его, молча кивнула. Кивнула и жена Тальянцева... Спустя немного появились Деев на костылях и Сергей в военном...

На таких похоронах Володька не был с тридцать шестого года, и вся обстановка - молчавшие родные, ожидание гроба с покойником, сам морг, - все было тяжелым, гнетущим... Здесь смерть была событием, а не тем простым и обычным явлением, как на фронте.

Когда гроб вытащили из лифта, эта механизация показалась Володьке кощунственной, и смотреть, как открылись дверцы лифта, как появился там гроб, было страшнее, чем видеть раздетые до нижнего белья трупы под Ржевом. Гроб поставили на стол. Первой к нему бросилась мать и, склонившись, стала целовать сына. Отец стоял окаменев. Жена с сухими, широко раскрытыми глазами... Какие-то старушки, видать, дальние родственницы, крестились. Военные положили цветы. Деев сморщился и захлюпал носом, вспомнив, наверное, свои споры с Левкой...

Тальянцев лежал в военном, при всех орденах и медалях... Обострившееся лицо потемнело, и не было в нем покойницкого покоя. Оно было напряженным, страдальческим... Началась процедура прощания. Поцеловал Левку в лоб и Володька.

Хоронили Тальянцева на Пятницком кладбище... После того, как могилу засыпали, к Володьке подошла жена Тальянцева.

- Вы Левины товарищи по школе. Его мать приглашает вас... помянуть.

- У вас и так много народу, - отнекивался Володька.

- Да, конечно... Мы помянем его сами, - поддержал Володьку Сергей.

- Как хотите, - равнодушно сказала жена, добавив: - В армии не было у него настоящих друзей. Видно, и в школе...

- Ну зачем вы так? - вспыхнул Володька.

- Простите... Но никто же не помог. Видели, гибнет человек, а никто... Что я могла? Только умолять. Просила не ехать его за этой... Нет, поехал. Вернулся и... застрелился.

- Застрелился? - спросили они почти все разом.

- Да... Прятала я от него этот чертов пистолет, прятала, нашел-таки... она замолчала. - Ну, пойду я, поминки эти еще...

- Мда... - протянул Сергей, когда они остались втроем. - Такого не ожидал.

- Ну что, Деев, перестал себя считать неудачником? - спросил Володька.

- Иди ты... Ребята, а помянуть Левку надо. Пошли в бар? Муторно на душе, мочи нет...

- Не то слово... Нелепость это! Нелепость! - воскликнул Сергей. Провоевать всю войну, остаться живым... И вот... Надрыв, потеря воли к жизни, перенапряжение? Что это?

- Есть и другое, - заметил Володька.

- Знаю, но это побочные причины, - отмахнулся Сергей. - Может, в этой нелепости есть своя закономерность?

- Опять начал философствовать. Брось, Сергей, - остановил Деев. - Не то все говорим! Пошли помянем, - он вытер глаза, и Володька снова удивился его чувствительности.

После похорон Володька до вечера бродил по улицам... Случившееся не укладывалось в голове. Он вспоминал встречи с Левкой, стараясь припомнить какие-то мелочи, которые могли дать повод ему предположить такой конец, но ничего не вспоминалось, да и был Левка довольно скрытен, особо о своих делах не распространялся.

Домой он пошел через черный ход, выходивший во двор. Пройдя ворота, сразу увидел натянутую волейбольную сетку и Витьку с мячом. Тот перебрасывался с пареньком лет четырнадцати, которого Володька не знал - либо тот был слишком мал, когда Володька уходил в армию, либо вообще новый жилец.