22 августа 1950, у черта в пекле.
"Дорогие Элик и Зоя,
пишу в поте лица своего, так как в тени плюс 38! Ваше письмо, посланное с гнусной сорокакопеечной маркой, шло ко мне товарным поездом год, ибо вы экономите рубль на самолет, обормоты.
Мы работаем страшно много - по три съемки в день. Беспрерывно клубимся в грузовике - город, съезд партии, виноградник, съемка с самолета - это только вчера. Сегодня я уезжаю в Красноводск - знаменитый порт великой морской державы Туркмении. Оттуда в Небит-Даг, потом на место расстрела 26-ти Бакинских комиссаров, возвращаюсь в Ашхабад, через день опять в Чарджоу, Мары, Кушку - самое жаркое место на земле.
Ужасно хочется картошки и щей - здесь их не готовят, и я жру мясо, мясо, мясо, к которому я был равнодушен, а теперь возненавидел. Правда, полно фруктов и зелени. Москиты, мерзкие низкопробные букашки, улетели "на дыню" приятного аппетита! - и оставили нас в покое. Мы все загорели, особенно Медынский. Кармен стал похож на негатив - лицо черное, а волосы белые. Я отрастил усы, и мне на все наплевать!
Про жару не пишу, так как это неописуемо. Пишите мне в Ашхабад. Жму ваши честные руки, целую в благородные лбы.
В."
11 сентября 1950 получаю письмо от Зои.
"Здравствуй, Василек!
Привет тебе от меня, Эльки, Саши, Кристи. Моя мама шлет тебе особенно горячий поклон, она драит мелом твои подарки и просит, чтобы следующие не нуждались в чистке. Рыбакова начала заниматься в институте марксизма, пропустила уже одно занятие - представляю, как ты ей завидуешь! Я покончила с Румынской выставкой, где работала асс. у Кристи, который бегал замороченный своим главным редакторством, и я изредка затаскивала его в монтажную. Этот выпуск - мура безумная, и мое счастье в связи с его окончанием - безгранично. Взяла по этому поводу отгул, во время которого заштопала Рязанову все носки. Элька сейчас уехал на строительство нашего незабываемого университета, он там собирается снимать. Ну вот, вроде все. Целую.
Зоя.
P.S. Мы купили себе письменный стол с тремя ящиками.
Привет, Вася!
Пока таскала твое письмо, прибавились новости. Вчера на студии вывесили приказ Большакова, где говорится о том, что режиссеры и операторы не повышают своего образования, что работают практики, не имеющие высшего образования, что не выдвигают молодых режиссеров, операторов и сценаристов. Приказывается все это ликвидировать, и режиссеров и операторов, освободившихся от работы на студии, послать для укрепления периферийных студий. На студии сейчас предгрозовое затишье. Интересно, чем все это кончится? Очень соскучились по тебе и порой с превеликим удовольствием потрепались бы с тобой и сыграли в "ма". В общем - приезжай, а то мы тут изнываем от тоски. Целую.
Зоя.
Засуши для нас с Элькой ломтик дыни!"
11 ноября. Сегодня, пока не ладилось озвучание, Кармен рассказал: сестры Гнесины были очень некрасивы. Однажды устроили они для маленьких учеников шарады, загадали слово ПАЛИЦА. Сначала сделали несколько шажков, будто бы ПА. Потом выглянули из-за ширмы и спрятались, что должно было означать ЛИЦА. Дети захлопали в ладошки и закричали: "Знаем, знаем! ПАХАРИ!"
1951
В молодости все нам было ново, и мы не ленились писать письма друг другу.
В январе был в командировке в Киеве по съемкам "Пионерии".
"Здравствуйте, Элик и Зоя, любимцы Богов и народов,
Шлет вам привет Катанян из далекой холодной Украйны,
Пламенный, жаркий привет с пожеланьем успехов и счастья!
Климат здесь мерзкий с дождями, ветрами и снегом,
Копотью все здесь покрыто, туманы стоят ежедневно,
Вихри враждебные веют над нами, все впереди застилая,
Целые дни мы проводим в дурацких осмотрах бесплодных,
Ходим по городу, в лужи и ямы ступая,
Скользко здесь очень, и падаю я непрестанно,
Тело мое в синяках и раненьях ужасных.
Нечего снять здесь, все грязно, убого, уныло,
Невыразительно очень и неинтересно,
Для "Пионерии" все ж я придумал сюжеты,
Снять будет можно, но только волынка большая:
Сотни детей соберу я, снимая проходы и сборы,
Бить в барабан будут дети. Сниму я костер пионерский,
Где своего звеньевого зажарят ребята!
Здесь мы в "Готеле" живем, в потрясающе грязной халупе,
Ходим обедать в харчевню, где кормят дерьмом недешевым,
Вечером здесь по кино я хожу ежедневно,
Ночь провожу я в кровати, волшебные сны наблюдая.
Видел в театре здесь пьесу "Семейство Лутониных", драма,
Эта бездарная вещь с сексуальным уклоном
В ужас повергла меня, и я авторов проклял с Венерой!
Благословляю вас, Элик и Зоя лихие,
Бога любимцы, гиганты ума и таланта!!!
Васисуалий Лоханкин - ваш друг на чужбине далекой.
20 января 1951".
В 1951 году я работал ассистентом у Марка Трояновского на фильме о Монголии - первая заграничная экспедиция. Жили там несколько месяцев.
17 апреля 1951 года с дороги, проезжая Байкал, я отправил письмо:
"Здравствуйте, дорогие Зоя и Элик!
Еду уже седьмой день. Проехали уйму городов и станций, за окном меняются пейзажи, климат и расы. До Новосибирска была весна по всем правилам, а в Красноярске, откуда ни возьмись, снег и мороз. Сейчас проезжаем Байкал - это места неописуемой красоты, и я не отрываюсь от окна. Озеро покрыто голубым льдом, на другом берегу горы в снегу. Они освещены заходящим солнцем и от этого розовые, что повергает меня в трепет.
Рядом в купе едут молодые врачи, я сунулся было к ним со своей пендинкой*, но выяснилось, что они гинекологи. Здесь время на пять часов вперед московского, и я не могу переключиться - ем ночью, а сплю днем, как на Новый год.
Что еще? Больше ничего. Олечку поцелуйте от меня, а если будет капризничать, то шлепните, но не больно. Как Зойкино здоровье? Как твой "Спорт"?
Поезд вошел в тоннель. Целую. В.".
6 мая 1951. Улан-Батор.
"Здравствуйте, дорогие Элик и Зоя с дочкой!
Благодарю вас по гроб жизни за посылку с Трояновским, все дошло в полной боевой готовности и сохранности - и лимоны, и конфеты, и шпроты, и крабы и проч. Теперь в тумбочке стоит запас, как во времена карточек, когда все покупалось в один день. Только ассортимент другой. Твое письмо, которое ты мне написал почему-то без порток(?), я получил и теперь в курсе всех новостей. Я так соскучился по вас, что даже Зойкины иероглифы прочитал до конца, чудовищный почерк! Тебе надо было бы жениться на М., чтобы мне было бы легче почерк у нее прекрасный. Правда, все остальное у Зои лучше.
Рязанов! Ты пишешь, что твоя дочь все понимает. Приведи пример, а то не верю. Мама мне написала, что Оля у вас очень симпатичная и что ты очень рьяный отец.
Я только что вернулся из степей, где снимал рожденье молодняка (случку мы, к сожалению, упустили). Я режиссировал подкормку и подсоску ягнят, добился раскованного общения жеребенка с кобылой, выстроил сложный мизанкадр с новорожденным верблюжонком и т.п. - и все по системе Станиславского! Ничему этому Козинцев нас не учил, и мне пришлось изрядно попотеть.
На днях был в буддийском монастыре на буддослужении. Ламы в оранжевых и желтых драпировках, с коралловыми четками, а на голове будто тарелки из джазовых ударных инструментов. Вокруг масса Будд всех цветов и фактур, размером со спичечную коробку или трехметровые. Жертвенники, фимиам - как в сказке.
Есть тут китайский квартал, а там - театр. Давали старую драму из жизни принцесс и драконов, играли в стиле старинного театра - условно. Тут тебе и котурны, и маски, и барабаны с колокольчиками, и сумасшедшей красоты костюмы, и яркий резкий грим. Декораций никаких - двое слуг просцениума в ватниках строят нехитрые сооружения из стола и стульев, прикрывая их шелком. Или так один из слуг сел на карачки, на него присел старый актер и это означало, что он на пеньке. А когда слуги скрестили две палки и под ними прошла принцесса, то это означало, что она вошла в шатер. Слуги в обыкновенных ватниках, ведут себя на сцене как хотят - чешутся, зевают, разглядывают публику, а рядом китайская принцесса в фантастическом наряде из шелков, перьев и бриллиантов трагически слепнет от измены возлюбленного. Ни слова я, конечно, не понимал, за исключением одного (из трех букв), которое у них не сходило с языка. Но самое замечательное - оркестр из трех трещоток, пяти барабанов, тарелок и еще каких-то стукалок. Как все это забухало, затрещало и загремело с самого начала, так ни на секунду и не смолкло - мне кажется, что дело не обошлось без пулемета. Мелодии, разумеется, никакой. Вот из-за этого оркестра я и ушел, не узнав, чем дело кончилось, и еще долго вздрагивал во сне...