Месяц пролежала в больнице. История такая: журналист В.Скорятин напечатал несколько статей в "Журналисте", где опубликовал вновь найденные документы, связанные со смертью Маяковского. Документы интересные и серьезные, но выводы, которые он делает на их основании, нелепые и тенденциозные, притянутые за уши, - М-й, де, не покончил с собою, а был убит, и письмо поддельное. И поскольку Полонская была в его комнате за секунду до выстрела... Гнусная ерунда, но напечатана.

Ничего этого Вероника не знала, и, когда ей позвонил незнакомый журналист Скорятин и сказал, что хочет навестить ее в день ее рождения и дать свои статьи о Маяковском, она его пригласила. Он приехал в Дом ветеранов сцены с цветами и конфетами, поздравил ее и, уходя, передал ей журналы. Перед сном она начала читать этот поклеп, ей стало дурно, заболело сердце, вызвали "неотложку", и она месяц лежала в госпитале.

Поздравил, называется.

10 августа. Выходит много интересных книг и публикаций, Инка читает все. На всех языках. У нас, кажется, опубликовали ВСЮ эмигрантскую литературу. На днях было часовое интервью с Буковским по ТВ, интереснейшая передача про Зиновьева и его Ибанск, который и раньше печатали, а вот стихи его я не слышал, и одно оказалось пронзительное до слез. Кончается так:

Как вспомню - мороз продирает по коже,

Но нет той картины родней и дороже.

Такое же потрясение, как от недавно прочитанного стихотворения Набокова, где в конце:

Россия, звезды, ночь расстрела,

И весь в черемухе овраг!

[23 августа. В субботу 17 августа мы с Инной приехали с дачи, так как нужно было встретиться с приятельницей из Венгрии, и в понедельник днем собирались обратно на дачу. В 7 часов утра 19-го нас разбудил телефон, знакомая крикнула: "Военный переворот!" - и мы включили радио, которое не выключали несколько ночей и дней. По ТВ и по радио передавали сообщения хунты, дикторы были мрачные, запинались, не поднимали глаз, а в перерыве танцевали "Лебединое озеро". Это когда вся страна в оцепенении прильнула к телевизорам. Объявлен комендантский час. С Кутузовского слышен шум танков. Все знакомые в тревоге звонят друг другу. Инна помчалась набирать бензин - ей казалось, что надо будет бежать (куда?), а бак пустой. На проспекте она сразу наткнулась на колонну танков и ехала параллельно с ними. Проезжая мимо Белого дома, она увидела Ельцина, который стоял на бронетранспортере и что-то говорил перед немногочисленной (пока) толпой. Зажатая потоком машин, она остановиться не смогла и поехала дальше, заливаясь слезами. С трудом она вернулась, вокруг Белого дома уже строились баррикады.

Я вышел на улицу - ведь этот ныне знаменитый Белый дом находится напротив нашего дома через реку и виден с балкона. Я увидел возле парламента огромную толпу людей. Народ стоял от набережной вверх по ступеням, до входа. Они стояли лицом к зданию, это была их (и нас всех) надежда, все чего-то ждали от Ельцина, знать, что он жив и защитит нас от этого ужаса. Это было ожидание помощи от правительства, с которым мы за всю нашу историю впервые оказались по одну сторону баррикад! Этот народ, полуголодный, полунищий, в ожидании холодной зимы - впервые сплотился, чтобы удержать ту малую свободу, последнее, что у него осталось. Из быдла мы превращались в людей.

А потом уже все люди стояли спиной к Белому дому, чтобы защитить собой его. Но тогда все смотрели на окна парламента, как смотрят на алтарь, вымаливая - "чашу эту мимо пронеси..." Забыть это не смогу.

Люди тащили плиты, бочки, прутья - это громоздили баррикады, рядом разобрали каменный мостик, и кто-то сказал, что теперь "булыжник - оружие интеллигенции". Появились листовки с текстом Ельцина.

Пошел сильный ливень, но толпа не дрогнула. На мосту стояли танки, но на них уже были флаги РСФСР. Радиостанция "ЭХО МОСКВЫ" стала вести передачи прямо из Белого дома, и мы услышали призыв Ельцина прийти к зданию и защитить законное правительство. А по ТВ шла сплошная брехня - во всей стране работала только первая программа и танцевали лебеди. Из "Эха" мы узнали, что какие-то войска перешли на сторону Ельцина, но что другие танки идут в сторону Белого дома.

Элик отдыхал где-то на Волге, там "Эхо" не слышно, и он в полном неведении звонил мне, и мы ему передавали по телефону то, что говорили "СВОБОДА" и "ЭХО".

Телефон дома звонил не умолкая.

На следующий день мы с Инной двинулись к Белому дому, где состоялся митинг. Я никогда не видел в натуре такое количество народу. И вместе со всеми скандировал "Ель-цин", "Хунту долой", "По-зор"!

На следующий день мы с Инной наделали бутербродов, сварили кофе в нескольких термосах и, погрузив все в каталку, двинулись к Белому дому. Мамаша и папаша Кураж. Там уже все были перекормлены и напоены. Строго нас спрашивали: "Кофе настоящий или растворимый?" и, услышав, что "настоящий", разрешали наливать.

25 августа. Вчера город хоронил трех молодых людей, погибших в дни путча. Мы пошли к зданию СЭВа и увидели процессию, которая нас потрясла - и многочисленностью, и порядком, и интеллигентными лицами людей, и тем, что мостовая была покрыта цветами. И российское знамя, которое несли растянутое на целый квартал. Каждый час этих дней и ночей был не похож ни на один час окаянных семидесяти прошедших лет. Двух русских молодых людей отпевали в церкви на кладбище, а Илью Кричевского хоронили по еврейскому обряду - играл скрипач, раввин читал кадиш, и похоронили их рядом, одновременно. Потом люди шли с цветами, группами и в одиночку. Меня особенно поражали эти одинокие мужчины и старушки.

То, что мы дожили до того, что видим, как опечатали здание ЦК КПСС, арестовали Крючкова и опечатали КГБ, свалили Дзержинского...

В эти дни мне все время вспоминались строки из Ахматовского "Реквиема":

Нет, и не под чуждым небосводом,

И не под защитой чуждых крыл,

Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был.

Остальное известно из газет.]

26 августа. В израильской газете прочел конъюнктурную статью Семена Чертока о Маяковском. Насчет Сеньки Чертока я специалист. Это христопродавец чтобы не искать новых слов. Я его знаю лет тридцать, он был желтый кинорепортер, печатался через пень-колоду, стал работать с Мишей Долинским, и дела пошли лучше. Инна его устраивала в аспирантуру, нажила неприятностей, но все-таки мы его жалели как неудачника и в общем относились к нему хорошо, он бывал у нас дома на старой квартире. Потом эмигрировал, и вскоре мы прочли опубликованные им мемуары Полонской с путаным и во многом подлым предисловием. Всякие гнусности по отношению к отцу, а в каких-то газетенках и по отношению к Маяковскому и его окружению - с массой домыслов.

Когда Алла Демидова летела в Израиль, я к ней зашел что-то передать, и зашла туда какая-то тетка тоже с письмом и сказала: "Если увидите Сеню Чертока, то передайте от меня поцелуй". А я добавил: "А от меня плюньте ему в рожу!" Алла и довела это до его сведения, встретив. Он стал распинаться в любви к нам, мол, он впал по приезде в эйфорию, потерял контроль над собой, писал не то, что думал, и т.п. Вот теперь нам все его пакости приходится читать - и не только нам...

5 декабря. В октябре летали в Берлин и Франкфурт на книжную ярмарку, где были презентации моей книги о Л.Ю.Б. Издали ее замечательно, она имеет большой успех, хорошую прессу и продается хорошо, даже думают о повторном тираже. Презентация в Берлине была шумная и многолюдная, устроили ее в галерее Натана Федоровского. Мы жили у него, время провели замечательно, видели массу знакомых, там ведь Юля с семьей, Иннина племянница. Я себя чувствовал сносно, а Инночка мучилась давлением. Видно, там климат ей не очень, так как в Москве стало лучше.

В Москве 11 ноября отпраздновали дома СТОЛЕТИЕ Л.Ю.Б., было много народу и очень шумно. В прессе про нее то гадости, то хорошо. Как говорила мама: "Постель Лили интересует весь Советский Союз". СССР нет, но интерес остался.