«Скрадыват! — озарился ужасной догадкою конвоир. — На горячем словить хочет!»

И сладкое притяжение греха обернулось горькою обидою за свою революционную честь. Он вскочил с розвальней, взял винтовку наперевес, крикнул громко, искренне:

— Чо прилип?! Уберись с этим самым пойлом, не то свинца покушаешь!

Глянул одним глазком на командира, докричал еще:

— Те русским языком сказано — нам нарушать не положено!

— Ну, во! — обалдел Плетнев. Стряхнул с бороды крошки и повторил: — Ну, во! На змея сел, чо ли? Зачем так надрываешьси? Я — от чистого сердца. Глянул на тебя: покойников краше в гроб ложат. Хлебни для сугреву, Петруха.

Но Петрухе уже деваться некуда, до настоящей злости в нем обида разыгралася.

— Замолчь, шкура! — кричит. — Давно у мене не в добрых ходишь!

— Ето хто шкура?! Ето я — шкура?! Ах ты, голь сраная! Да тебе такого вина еще век не пробовать!

Плетнев намерился подняться, но сидящий рядом мужик поймал за рукав шубы и усадил на место:

— Опять судьбу пыташь, паря. Подневольный Петруха нынче. Служба его трезвости требует. Коли тебе шибко хочется добрым быть, дай приложусь.

Егор икнул и протянул бутылку:

— Смотри, донышка не открой. Путь долог…

«Чутьист, Петруха», — подумал про себя Родион и развернулся на скрип шагов за спиной.

Комиссар Снегирев выглядел растерянным, это окончательно успокоило Родиона.

«Сагитировал!» — шевельнулась веселая мыслишка.

— Они молчат, — развел руками Снегирев. — Смотрят друг на друга и молчат. Полулюди какие-то. А Нюрка, о которой старуха говорила, совсем еще ребенок. Легла и манит меня… Дикость! Мрак!

— Зря кричишь. Имя разницы нет — кровь менять надо, иначе вымрут. Почаевничаем, или погорячей чего примем?

— Мы при исполнении, Родион Николаевич!

— Шучу, комиссар, шучу. Ишь, как тебя тунгуска взволновала — шуток не понимаешь! Ты бы ей прежде сказал — ответь, куда дед олешек угнал, потом за любовь поговорим. Ха! Ха!

— Брось, Родион Николаевич, зубоскалить. Без того противно. Они ж немытые с самого рождения.

— Вот чем смутился! — опять заржал Родион.

Тогда комиссар резко повернулся, пошел к кострам, и Родиону пришлось его догонять, от чего он мгновенно переменил настроение. Нехорошо, обидно получилось: на глазах всего отряда место указал командиру ученый выскочка. Да что он, в самом деле выпить не хочет?! Хочет — не покойник и не хворый. Хочет! Но притворяется. Все они, которые шибко ученые, с кривой душой в революцию пришли.

Родион сурово смотрел в узкую спину шагающего впереди по тропе комиссара. И мысли его были суровы, сердитые мысли обиженного человека:

«За идею воюешь? Жрать сыто не желаешь, выпить тебе не надоть, хорошую бабу без греха любить хочешь?! Святой! Нынче святые — от глупости или от хитрости. Ты, Снегирев, хитер, тебе противно с простым людом революцию творить. А без его ты кто?! Разве что мне язвить своим гонором можешь, боле ни на что не годен!»

Сухая лиственница в кострах горела ровным гудящим пламенем. Снегирев наклонился, пошевелил суковатой палкой поленья, спросил, ни к кому не обращаясь:

— Чайком угостите, товарищи?

— А как же! — обрадовался просьбе юркий, похожий на линялого колонка, возница. — Давно поджидат вас чаек!

Он подскочил и протянул им две кружки.

— Спробуйте, граждане командиры! Оцените по совести.

— Запашист, — кивнул Родион, — и на вкус, поди, не хуже дегтяревского? Ты ж, Лошков, все умеешь.

— Такой похвалы не заслуживаем. Против заморских чаев нашему далековато. Однако, из таежных травок, акромя меня, да Кирилл был Потных, его на Яреге медведь кончал, таких чаев никто варить не может. То правда!

— Хорош, чо там говорить!

— Не зря старался' — радовался Лошков, притоптывая от удовольствия. — Теперичи пойду супружницу вашу побалую чайком. Глядишь, еще одну похвалу заработаю.

Спущенным рукавом парки Лошков схватил дужку котелка и засеменил к возку, где дремала Клавдия Егорова.

Родион прожевал кусок сала, запил чаем. Злость на комиссара еще не остыла, и когда тот сказал: «Евтюхов возвращается», даже не повернул головы.

Снегирев на этом не успокоился и опять сказал, неприятно уверенным голосом:

— Нетряковскую заимку объехать надо.

— Это еще почему? — спросил удивленный Родион.

— Там белые могут быть.

— Пускай. Уничтожим. Мы в тайге хозяева. Ты это запомни, Саня!

— Не настрелялись еще?

Опять кольнула душу обида. Комиссар смотрит прямо, не убирая глаз. Лицо открытое, честное Но не из тех простаков Родион. Нутром чувствуе г, что за той честностью хоронится. Таежный человек глубоко видит, емутайные мыслишки зверей распознавать приходилося. В комиссаровых книжных разберется как-нибудь.

— Мой долг — врага искать! — ответил Родион. — Другого мне долга революция не дала.

— Верно! Только у нас в обозе — продовольствие для рабочих. Женщина, в конце концов, беременная…

Родион выплеснул в костер разбухшие почки из кружки и перебил Снегирева:

— Ерунда! У нас революция, парень! Думал, ты знаешь.

Тут подъехал Евтюхов, и разговор прекратился, хотя Снегирев продолжал смотреть на Родиона с вызовом. Вялый Евтюхов с коня слезать поленился, только слегка склонил к командиру голову:

— Там такое дело, Родион Николаич, что сразу не разберешьси: то ли сами ушли, то ли кто проводил. Голов сто паслось под гольцом. А рядышком следок человеческий образовался. Свежий и неловкий. Должно, как шумнули, он и сбег.

— Кто он?!

— Може, офицер. Они, сам знаешь, по тайге худо ходят.

— Один пошто? Разведчик?! Бери двух бойцов, Иван, обрежешь след по тонкой гриве. Тропа торная.

— Разрешите мне, товарищ командир! — вытянулся Снегирев.

— Тебе? Не, не пойдет, комиссар. Работа для лесовика. Возьми, Иван, дружка своего Никандру, еще — Прибылова. У него конь добрый. Но пробуй взять живьем. Скажи — жизнь сохраним. Ясно?

— Ясней не быват.

— Поезжай. Ты, Снегирев, дай команду коней седлать. По их возвращению выступаем. Пулемет развернуть к дороге!

Родион показал рукой, куда следует развернуть пулемет, и тотчас из кедрачей вывернули сани, а им навстречу понеслись с неукротимой наглостью голодные псы.

— Сторонись, волчье отродье! — гаркнул Фрол и достал вожака плетью.

— Слава Богу, по свету управился! — обрадовался Родион. — Ты чо не едишь, Иван?

Боец заискивающе улыбнулся, сказал, пряча от командира крохотные, навсегда хитрые глазки:

— Пошлите Фортова шатуна пымать: он — лихой.

— Чо?! Люди устали, не жрамши, а ты, боров, с командиром торги ведешь?!

Евтюхов, не теряя виноватой улыбки, повернул коня и заревел на дремавшего у костра бойца:

— Степан, собирайся на задание!

— Погоди шуметь. Винтарь брать?

— Оставь, коли… ем стрелять умешь!

— Совести у тебя нет, Иван.

— У меня — приказ. Поехали!

Над прикатившими с добычей возками сквозь пихтовый лапник поднимался пахучий парок. Лошков наклонился, вдохнул:

— Велик зверь. За зиму не сжуешь.

— Тебе на что мясо, Григорий? Зубов все одно нету, — сказал Фрол Фортов и сбросил темный от крови мешок. — Дели, Гриша, всем хватит печенки.

— Это мы могем, — засуетился Лошков, вынимая из ножен короткий, кованый нож.

Вытряхнул из мешка печень прямо на снег, встал на колено и чиркнул по тонкой пленке кончиком ножа. Печень развалилась непропеченным пирогом.

— Здоровый был зверь, — Лошков понюхал нож. — У больного кровь сыростью пахнет, а эта сластит. Здоровый был зверь…

Каждый взял себе по куску кровавой массы, густо посыпал солью.

— Вкусно? — спросил Родион комиссара Снегирева.

— Да, как сказать…

— Как есть скажи.

— Экзотично, но противно, — Снегирев отвернулся и выплюнул на снег хвоинку. — Мармелад с солью.

— Чо жрешь?! Оставь!

— Привыкать надо. В Сибири живу.

— Характер злишь? С волками живешь, по - волчьи жуешь!

— Грубовато, но к истине близко. Уважать обычаи и нравы людей, с которыми делаешь революцию.