— Ну, уймись, не уроси! А студент хорош. Советчик на мою голову отыскался.

Родион освободил повод, повернул коня к деревне. Обнесенные заплотом избы выходили из ночи навстречу неожиданно, точно вставали с земли. Нет луны, нет теней. Ровная, густая темнота над всей землею.

На свороте в проулок рядом звякнуло железо, будто кто передернул затвор. Родион выхватил маузер, но кругом было тихо и только ожидание опасности сопровождало его до самого дома Шкарупы.

В окне дома горел свет.

— Стоять! — негромко приказал Родион иноходцу.

Конь сделал шаг, остановился, шумно втянул в себя воздух. Родион осторожно слез с седла, начал разминать затекшие ноги. Он несколько раз присел, боль в суставах стала еще острее.

«В баньку бы, — подумал он. — Отпотеть, а потом — в прорубь. Може, заказать Егору? Э-э-э, да пока воду натаскает — рассветет…»

Противный скрип двери отвлек его от мысли о бане.

— Это хто?! — донеслось из темноты. — Никак вы, Родион Николаич!

— Ты один, Егор?

— Один, — Шкарупа сунул под мышку наган. — Своих засветло к снохе отправил.

— Коня покрой. Сена дай. Овсом не запасся?

— Это мы мигом! — пообещал Шкарупа. — Тепляк только накину.

«Овса, значит, не припае», — думал Родион и пригнувшись вошел в избу.

На большом, плохо струганном столе горели сразу две лампы. Одна была без стекла и густо чадила. Не оглядываясь, Родион ногой прижал двери, сбросил тулуп на ларь. Изба была длинной, неухоженной и напоминала бесхозную заежку на арестантском тракте. Даже новая печь, сложенная на месте битой, дедовской печи, не могла оживить ощущение убогой временности.

«Не каждый зверь в такой норе заночует», — Родион подошел к столу и налил из четверти стакан самогона, выпил. Подождал, пока тепло разольется по телу, и уже подумал не так строго: «Хоть вино хорошее сварили».

В сенях заскрипели половицы. Двери за спиной открылись, в затылок пахнуло холодом.

— Сыт будет коняга, — доложил Шкарупа. — К столу прошу дорогого гостя! Такой путь осилили.

— У кого самогон взял? — Родион к хозяину не повернулся.

— Так, ето сам… с бабою.

— Не ври, уши краснеют. Уговор помнишь — не ври!

Шкарупа поморщился, стыдливо убрал взгляд в грязный пол.

— От вас ничего не убережешь. Пеньковы варят. У них его хоть залейся. Изъял немного…

— И уговор наш выдал?!

— Как можно?! — веснушчатая ладонь поднялась вверх, словно для защиты страдальчески сморщенного лица. — Мне такое в голову не приходило, Родион Николаевич. Стерегуся.

Родион пошевелил плечами. Хмель брал свое, и ругать Шкарупу не хотелось.

— Стережешься, потому что себя бережешь. Дело делаешь худо. Ни одного серьезного донесенья, все про свои обиды доносишь. Так служить революции не годится…

— Мине же за власть признавать нехотят. Сами знаете — какой народ у нас вольный.

— Испугаются — признают! Садись, чо сквасился?

Шкарупа присел на шаткую скамью и опустил голову. Вид у него был жалкий, точно у цепняка, запущенного в дом по случаю лютой стужи и ожидающего, когда его снова выгонят на мороз.

Родион смотрел на мужика с некоторой долей сострадания. И вправду крутой народ обитает в Волчьем Броде, не уважающий бедняцкий класс.

— У тебя списки готовы? — спросил Родион, положив на плечо Шкарупы руку.

Шкарупа вздрогнул. Потянулся к козырьку собачьей шапки и, вынув листок бумаги, разгладил на столе. Еще сказал:

— Тут все без ошибочки.

Родион взял бумагу, зашевелил губами, но ничего не разобрал, потому что сосредоточиться мешало желание выпить.

— Загаси! — указал он на лампу без стекла. — Тошно горит.

Шкарупа собрал воздух в тугой пузырь небритых щек и дунул. Пламя с фитиля слетело, только черный, тонкий дымок продолжал насыщать затхлый воздух избы маслянистым запахом керосина.

— Давай, Егор, выпьем. Потом ты мне каракули свои растолкуешь. Пьяный писал?

— Тверезый. С грамотой у меня плоховато, по общей нашей темноте страдаю. У нас, почитай, вся родова крестится на бумаге, кроме меня да Кирилла. Но с новой властью заживем новой светлой жизнью. Я так понимаю?

— Правильно понимаешь, товарищ Шкарупа. Пей!

В ту же секунду Егор стал серьезным, даже торжественным. Ухватил пятерней с «горбом» налитый стакан, начал потихоньку опрокидывать. И каждый бульк внутри длинного туловища отражался на лице невыносимым страданием, которое, казалось, вот-вот перекроет, сожмет ему гортань, и тогда самогон от некудадеться пойдет через волосатые ноздри дергающегося носа.

Наконец стакан опустел. Последняя капля скользнул а на кончик языка. Шкарупа закрыл глаза, облегченно выдохнул:

— Хорошо!

— Чо ж хорошего?! Как змею заглатываешь! Смотреть противно!

Родиона передернуло.

— Это точно, — охотно согласился с ним Шкарупа. — У меня, сколько себя помню, всегда плоховато получалось. Рот не принимат, а нутро требует. Нет меж имя согласия. В шестнадцатом годе до меня лично урядник приезжал.

— Закуси, Егор.

— Ничо. Привыкши. Сказываю — урядник до меня лично приезжал. Так я, грех признаться, перед зеркалом у Сапунова пить учился.

Родион собрал на лбу две толстые складки, взгляд его потемнел.

— Лично приезжал… Чем гордишься, товарищ Шкарупа?

Шкарупа машинально положил в рот кусок сала и только тогда догадался — сказал лишнее. Измученная бдительностью совесть его неожиданно опросталась маленькой житейской правдою, но получилось как-то неуклюже, вроде сам на себя донес… Ему стало не по себе. Румянец медленно перешел в пепельный цвет, отчего лицо хозяина начало сливаться с грязной стеной избы. Он затих в ожидании милости или очередного разноса.

— Не молчи, Егор, — посоветовал Родион.

— Да чо? Да все известно, вы должны помнить тоже, когда Шнырев Колька на Онгуре Степана Перетакина кончал. Старались они там. Золото не поделили…

— А ты помог до правды дознаться?

— Спросили. Зачем грех хоронить? Налью, пожалуй…

— Другого не спросили! С другим водку урядник не пил?

Родион сбросил с горла четверти руку Шкарупы. Сам разлил по стаканам самогон. В душе жалость и злость. Он сказал:

— Гнилой ты человек, Шкарупа! Смотрю, думаю — никакого благоденствия на тебя революцией не оказано. В то же время нужен ты ей. Не сам ты, чо с тебя проку?! Нюх твой собачий на плохих людишек. Но запомни, хорошо запомни: служить без рвения будешь — прогоню!

— Прогнать меня дело не хитрое, — проворчал Шкарупа, не поднимая от стола глаз. — И побойчей кого отыскать можно. Вон Левка Чемодуров, ему шибко в революцию хочется. Жена не пускат. Но разве он может усерднее меня таку тонку службу справлять? Сомневаюсь… Всякому человеку свое место отведено в этой жизни, я, допустим…

— Помолчи, Егор! Пей! Отменя поворотись: не стерплю иначе…

Шкарупа обидчиво вздохнул, но повернулся. Теперь дергались только его хрящеватые уши, что, разумеется, тоже не доставляло удовольствия Родиону. Они выпили, осторожно, без стука, поставили стаканы на стол. Затем Родион отодвинул от себя листок бумаги, исписанный корявым почерком:

— Потрудись, Егор!

Шкарупа тряхнул седоватым чубом, приосанился, но в это время Родион сказал:

— Есть что-то в тебе необычное, тревожное для меня. Похож ты на кого-то.

— Так на Клячкина с Помоздрина. Он еще телка снасильничал у Васильковых. Нас вся округа путала.

— Не. На что-то другое. Скажу, когда вспомню. Читай!

— Каплунов Левонтий. Трех сохатых на стожках добыл. Сала медвежьего пудиков двенадцать хранит. Соболей хорошо промышлял. Лабаз его сразу за ручьем. С крыльца видно.

— Постой-ка! — в Родионе изумился охотник. — Где это Левонтий столь сала надрал?!

— Известно где: тем он годом на Хаптуне берлогу зорил. Рядом Койминскими болотами двух с-под собак стрелял. У Лошенкова Петра коней брал на вывоз.

— Сколь коней у Петра?

— Две пары под извоз держит. Да кобыла жеребая.

— Записал?

— А то пропущу?! Сами сказали — природой во мне заложено все про других знать. Чекистом, видать, уродился. Его вы во мне опознать не можете. А?!