История с тем бидоном получилась смешной и трагичной. Три бойца особого отряда проникли в дом отца Николая в момент, когда разомлевшая в теплой постели попадья видела страшный сон о разрывании березами вора Капитошки. Покойничек, клятый всем миром, явился матушке с разинутым ртом, намертво притороченный к упругим стволам пригнутых к земле берез. Острые топоры ударили по тугим канатам, освободилась страшная березовая сила. Лопнул Капитошка! Словно гнилая тряпица, порвался на два куска. Но случилось невероятное событие, какого на самом деле не происходило: голова разбойника вдруг отпала и покатилась к ногам Степаниды Алексеевны, клацая зубами. Матушка как заблажит! И проснулась…

… Людей она заметила сразу, потому что смотрела именно в кухню, где они доедали из деревянной миски студень, чавкая от нестерпимого голода. Потом она увидела бидон с керосином. Господи! Мысль о живом сожжении молнией поразила ее сознание. Жуткие страхи, что несла в себе людская молва, стали явью: горели церкви, горели люди, дом, где спали ее малые дети. Дивно и непостижимо открылся для нее путь к спасению. Как была в одной рубахе, так и выскочила следом за смутившимися бойцами, схватив в охапку насмерть перепуганных ребятишек. Все смешалось в непроснувшихся мыслях: кровавый рот порванного на куски вора, огонь, пожирающий дом, детский крик в самое ухо: «Мама!» В том ужасном состоянии неслась она следом за двумя уходящими бойцами. И голосила:

— Пощадите-е-е!

Теперь уже впереди горит ее дом, заслоняя пламенем всю тайгу. Бойцы идут в огонь, не озираясь, стволы винтовок торчат за плечами, как два стальных рога.

Да, Господи, страшную жизнь проживают детй Твои в греховных придумках и, отрываясь от мира истинного, летят в пропасть пагубных страстей. Разве бы такое случилось, если б помолиться прежде догадалась?

Но пришел и момент прозрения.

— Стой, стерва! Стой, говорю, младенцев остудишь! — завопил с крыльца объявившийся в исподнем батюшка. Осенил себя крестным знамением, пустился вдогон, поддергивая на ходу подштанники.

Матушку он догнал за церковной оградою. Подхватил с ее рук трясущихся ребятишек, укорил с сердцем:

— Ты стронулась, Степанида! Да пропади пропадом тот керосин!

Исчез огонь, и дом стоял целехонький, среди притихших елей. Люди-единороги удаляются с их бидоном, озабоченные своими революционными делами. Может, кого-то жечь будут… Пожар еще догорал в ее заплаканных глазах, без пламени, задернутый рябым дымом. Потом погас окончательно, и ей полегчало…

— Не нас, — шептала матушка. — Оградил, Господи. Не нас!

И уже громче, с укором:

— Я-то… прости меня грешную. С голой жопой ночь пугаю. Срам какой!

Вся печальная, свободная от страстей, побрела Степанида к дому, царапая ступни о прочный наст.

Так кончилась эта забавная история с керосином. Пошепталась и успокоилась деревня. Только отец Николай долго еще ругал сатану плохими словами за его рогатые козни и вздыхал о сгудне, съеденном бойцами особого отряда при выполнении боевого задания.

…Все было готово к выступлению. Ждали только комиссара. Он подъехал заспанный, бледный. И сразу заговорил первым, но тихим голосом, понимая — это разговор для начальства:

— Ты делаешь ошибку, Родион Николаевич! Мы же не бандиты какие-нибудь! Надо прежде поговорить.

— Поздно, — нехотя возразил Родион. — Боюсь, как бы они ночью не разбежались. А после твоих уговоров их уже точно не словишь.

— По-воровски действуем! Люди отвернутся от нас. Мы предаем наши революционные идеалы!

— Обуздай горло — не в пивной митингуешь! Идеалами живых людей не накормишь!

Родион смотрит на спящую деревню. Истошный вопль попадьи разбудил ближние дворы, но все успокоилось. Или только видимость?

«Может, оно и к лучшему, что поблажила баба, — подумал Родион. — Пусть прежде подумают, потрясутся. Подходящее время».

— Ладно, — он развернулся к Снегиреву, вздохнул, — неволить не стану: хочешь — выполняй приказ, хочешь — в избу иди. Досыпай.

Комиссар закусил губу и стал похож на униженного гимназиста. Ему было обидно, хотелось застрелиться. При упрямом, безумном Родионе, при бойцах, тайком наблюдавших за разговором. Он подумал и решил прежде совершить подвиг на их глазах, а потом застрелиться, и пусть они знают, кто сражался рядом с ними.

— Я выполню приказ! — Снегирев зачем-то отдал честь.

— Вместе с Фортовым поведешь первую группу.

Снегиреву почудилось — Родион улыбнулся…

…Шальной была та ночь в Волчьем Броде. С погоней и выстрелами, отблесками горячих факелов. Не ночь, а сущая казнь. Носились кони вдоль сверкающей льдом Неяды. Пронеслись мимо — повезло, остановились у заплота — что-то будет. Стук прикладом, будто в темя. Трещат ворота, жизнь чья-то трещит затворенная. Надобно ли ее всем распахивать?! Где право взяли?!

Бледнеют хозяева, переглядываются: открывать — не открывать?! Мужики на ружья косятся, простоту свою клянут — вчера надо было о нажитом побеспокоиться: видели, кто верх взял… И оставляют на себя надежду таежники, падают на колени перед святыми иконами, молят о заступничестве Отца Небесного, с детской простотою жалуются на произвол. Но не дрогнет небо, не прольется с него свет грешным людям. Что услышит в том молчании душа корыстная, возмущенная страстями?! Страстный человек страстно судит: как же раньше слепы были, когда шли они этапом под царскими штыками к отведенным местам. Все ровненькие, тихие, будто к причастию направлялись. Тянулись за хлебом благодарные руки их, слова были ласковы, глаза покорны. Мученики! И душа обливалась слезами: за весь мир страдали, себя не жалели. Теперь пришел черед за доброту платить. Вышли «святые» из своего обличия, гремят оружьем за воротами, открывать требуют!

Иной хозяин помолился, прикинул трезвым расчетом, усмирил сердитое движение души. Катись оно все колесом! Пусть непонятно, обидно, что поступают с тобой против твоей воли, вечного желания жильного мужика скопить капиталец на приличную старость, а умирать за мешок хлеба не годится.

— Слышь, Дарья! Открой имя! Впусти…

Входят резвые гости, собственное бесстыдство в криках прячут. Нахрапом торопятся перешибить всякое супротивство. Да где взяться несогласию-то? При таких молодцах дышать боязно, перечить — не приведи Господи!

Хлопают тяжелые крышки ларей, летят замки с заповедных сундуков. Тщательный народец, дотошный. Лишней крысы не пропустит. И опять шевельнется мысль — за вами бы такой догляд в былое время… оборотни.

У них и слова страшные, как ножи летают: «Экспроприация! Контра!»

Чумная речь! Нет ей уклада в простых мозгах таежного человека. Пулемет, наган, винтовка! Это понятно. Это сила, и ей попробуй не покорись! Но и слова, оказывается, штука не простая. Так пугануть могут, что в костях зуд пойдет. Страх от них исходит, как от лютых врагов, и всяк начинает задумываться о личной безопасности.

Полную ночь тряслась деревня.

Утром, когда наконец отошел словивший в живот заряд волчьей картечи Иван Евтюхов и пустой вернулась посланная за лихим стрелком погоня, над Волчьим Бродом поплыл колокольный звон.

Должно быть, чувствовал горбатый пономарь Тимофей Полосухин, что ему больше не придется тревожить свои любимые колокола, звонил замечательно, рассеивая над землей тончайшие, драгоценные звуки. Непостижимо трогательная мелодия творилась его узловатыми руками. Рождение и замирание аккордов лилось без разрывов, в одном легком потоке, передавая верующим сердцам неподдельную грусть расставания. Казалось, огрубей чуточку медный голос, напрягись до ощутимой боли — не поверит народ, не пойдет, и тогда придется красноармейцам выталкивать людишек из своих изб штыками. Но колокола не лгали, и люди шли, тревожась и надеясь. Великая сила заключена в музыке, которой верит человеческое сердце, труд ее не заметен, однако усерден, открывает душу для принятия благодати, а душа, привлекшая благодать, ищет благодатного общения. Они знали — его не будет, а все - таки запереть душу не могли — музыка не позволяла…