Облака плывут, солнце садится за рекой, за лугами - нам сверху на все стороны просторно видно, где еще свет светит, где тень ложится, а где в далекой дали полоской дождик идет.

- До чего же эти пряники умеют сладкие делать. Губы облизываю, а все сладко и мятой пахнет. Правда?

Потянулась ко мне, приоткрыла губы и дохнула.

Ну, правда, оказалось, мятой. И сладкие...

На следующее воскресенье Монахов меня стыдит, удивляется и на смех подымает, почему я не желаю идти на этот гулянный луг. Охмурил девку да и к сторонке? Так чего ты испугался больно скоро? Ай да Вася! И тому подобное.

Я ему ничего не объясняю, стараюсь, для вида, бодро усмехаться себе на уме, ложусь на койку, босые ноги на стенку задираю и наблюдаю, как шевелятся у меня пальцы. Сапоги начищенные стоят у изголовья, пропадают зазря.

К вечеру ребята в казарму собираются, и Монахов приходит - я все на койке лежу, пальцами шевелю.

- Ну как, сосчитать поспел?

- Уж совсем было счел, да вот ты меня опять сбил.

- Начинай сначала. Парочка очень из вас приятная: один пальцы считает, другая около мельницы дотемна простояла.

- Да ну?.. А кто ей велит? Шла бы домой.

- Да отчасти верно. Хотя если б и захотела, так и то трудно. Лодка у них общая. Ты лодку-то ихнюю видел? Ну - то-то. Баржа баржой. Ноев ковчег. Четыре девки выгребают, а еще пятеро напеременки ждут. Весла полпуда каждое. И как это они могут, и как еще до другого раза живы остаются удивительно.

Опять воскресенье приходит, и Монахов пуще меня увлекает вместе идти.

- Да чего ты, дикий человек, боишься-то? Чего заробел?

Я-то знаю, чего боюсь, да молчу, лежу, насильно себя на койке удерживаю - еле держу.

Вечером Монахов возвращается веселый и опять меня бодрит:

- Ты в толк возьми: не ты первый, но она последняя. Насильно тебя под венец не потащит - некому! Да и жених ты уж очень незавидный, а смыться всегда успеешь. Так и будешь в казарме валяться? Доваляешъся, под тобой плесень заведется. Имей в виду, это только одним кончится: запьешь мертвую. С задумчивыми обязательно так кончается. И ты еще, дурак, здоровый как бык, напьешься, сейчас кого-нибудь и пришибешь и прямой дорогой пойдешь цепочками позванивать по Сибирскому тракту...

Однажды является Монахов с гулянья раньше времени с подбитой мордой, рубаха от ворота до голого пуза разорвана, он ее осторожно стаскивает, садится на койку со вздохом, ее на все стороны вертит, раскладывает, прикидывает, можно ли починить.

- Ты рожу сперва бы помочил, - говорю, - гляди, глаз заплывает.

- Морда сама заживет, а рубаха не срастется, и как ему помогло еще наискось разодрать, пропала рубаха, ей-богу, пропала. А все ты виноват, что тебя со мной не было, - вместе мы бы сами их изорвали в клочки.

- Кого их-то? Из-за чего у вас вышло?

- Да пес их знает... Скушно стало, а тут какие-то... - и засмеялся. Какие-то какие, а какие - мы и не разглядели... Слышь, а твоя красавица, до чего, однако, она настырная - ведь опять у мельницы тебя дожидается.

- Неправда?

А прошлые два воскресенья подряд ее не было, и я уверился, что больше не будет. И успокоился. До того успокоился, такая тоска сделалась, что я даже на луг ходил, издали на мельницу смотрел, вокруг карусели прошел нету ее, очень хорошо, я своего добился, и до того мне от этого весело, будто у меня кошелек вытащили.

- Сто-ит! - говорит Монахов. - Уж не я один, ее многие приметили. Как же нет? Стоит все на одном месте. Которые гуляющие повеселей нарочно подходят, кричат: стой, никуда не отлучайся, хахаль твой просил передать: к масленой будет обязательно! - и - ха-ха-ха!

Другой раз кружком окружат: ты что, мельника стережешь? Ребята, не видел кто, куда мельник сбежал?.. А она обернется, на них же усмехнется и отворачивается, смотрит опять в свою сторону... Ага, за сапоги схватился? Поди сходи сам погляди... В крайнем случае поступи, как благородный кавалер, скажи, что тебя в солдаты забрали или уезжаешь на Балкан, так она хоть мельницу-то в покое оставит...

Захожу я на луг в обход, совсем с другого краю, в голове у меня никакой ясной мысли нет, однако иду.

Дождался немножко знакомой компании своих фабричных, пристал к ним. Идем, делаем круг, и, загородившись этой компанией, я из-за нее, как из-за кустов, выглядываю осторожно очень издали и вижу - стоит она у мельницы и смотрит прямо в меня.

- Чтой-то, молодой человек, с вами? - мне говорит девка, которая рядом. - Больно невпопад говорить стали? Язык у вас заплетается?

Еще немножко она потерпела рядом со мной и не выдержала:

- Еще не легче! На гладком месте спотыкается! Еще и меня уронит, к свиньям таких кавалеров! - фыркнула, отвернулась, отошла, и я остался посреди чистого места один.

Повернулся я, зубы стиснул и зашагал напрямик к мельнице. А она - в точности как Монахов говорил: локти руками сцепила, вся сжалась, стоит, ждет.

Подошел я очень бодро, а что говорить, не найду.

- Здравствуй!

- Здравствуйте!

- Ты что это стоишь? Все так и будешь стоять?.. Ну, стой, стой, дело твое.

- Я и так стою.

- Ах, стоишь?.. Ну-ну... А для чего ты стоишь? Смотришь для чего, будто впилась? Это зачем?

- Любуюсь, как это вы гуляете.

- Хорошо гулянье... Ты так любому гулянье перепортишь.

- Это не я, Вася, это ваша же собственная совесть вам все портит.

Подумать только: совесть! Досадно мне слушать или нет! Ну, при чем тут совесть, когда я ничего худого не сделал? Убил я кого? Украл? Обманул?.. Но я свою досаду сдерживаю, потому что знаю свой характер.

- Ты, - говорю, - пойми, ведь ты не кого-нибудь, а самое себя страмишь. Ведь над тобой люди смеются, неужто ты сама не видишь, не замечаешь. Людям из себя посмешище устраиваешь?

- Очень я это замечаю, Вася... А за посмешище я вам еще припомню.

Я сперва и не обратил внимания на эти ее слова и все стараюсь с ней построже, вразумить, хотя без грубости, - до чего это несуразно ей так себя вести, и так далее, и так еще далее, все я говорю, говорю и наконец замечаю - смотрит она на меня, смотрит светлым взглядом, а слушать меня вовсе не слушает. То есть вроде бы и слушает, но будто от меня к ней не вразумительное рассуждение доносится, а, например, приятное жужжание или дудочки гудение, и она со своим удовольствием эти звуки слушает.

У меня все мысли и расплескались.

- Неужто же тебе самой-то не надоело?

- Что?.. Нет, Вася, мне на вас глядеть во всю жизнь никогда не надоест!

- Опомнись! Не про то ты говоришь!.. Ты что, людей не знаешь? Люди-то, они знаешь какой народ! Они ведь бог знает что вообразить могут!

- Ну и пускай про нас чего хотят воображают!

- Да ты дурочка или маленькая? Про каких про нас: про тебя думают, над тобой насмехаются.

- Как же про меня?.. Неужто вы? Неужто от меня отказываться?.. Ой, до чего вам, наверное, даже совестно сейчас так говорить!.. Ой!.. - За голову схватилась, того гляди во весь голос завоет.

- Опомнись! - кричу ей. - Опомнись поскорей, замолчи.

Возможно, я при этом от досады ногой притопнул. Возможно. Не помню, но заметил. Только вижу, она пальцем на мою ногу показывает, палец у нее дрожит, но сквозь слезы очень явственно выговаривает:

- А это я тоже вам припомню, как вы сапогом! Сами от меня отказаться... отказаться задумали, а на меня же бессовестно сапожищем топаете!

Я опять других слов не найду, свое кричу:

- Опомнись! От чего мне отказываться-то? Ведь не было же у нас с тобой ничего, да люди-то, они какой народ?..

Она прямо пошатнулась даже, руками всплескала.

- Не было?.. Отрекаетесь? Чужие мы, значит, теперь, да? Чужие!

- Ох, да не про то я тебе: чужие - не чужие!.. Я тебе про поведение... насчет, например, чтоб у мельницы стоять!.. Тьфу, да ты понимаешь ли, про что разговор у нас идет?..

- А про что? Ну, может, не понимаю...

- Про что народ думает!.. Ну?.. Люди-то про то только думают: было промеж нас с тобой что или не было! Вот о чем, поняла?