- Выпей! - сказал мне друг, перехватив мой взгляд.
- Нет, меня ждут, спасибо!
Прошел час и два, а мы все ездили, и везде нам говорили одно и то же: "Мест нет!" Выходя на улицу, я оглядывал огромные здания гостиниц и домов, все эти многоэтажные ряды окон, многие из которых были уже погашены, и думал обо всех, кто в этот час может спокойно сидеть и лежать у себя в комнате, и, слушать радио, и читать что-нибудь на сон или обнимать женщину, и у меня начинало болеть сердце.
Наконец, измученные, мы отвезли ее чемодан на вокзал, сдали его в камеру хранения и медленно пошли к Сокольникам. Был двенадцатый час ночи.
- Что ж будем делать? - со смехом спросил я.
- Не знаю, - сказала она устало. - Может, в ресторан зайдем? Я есть хочу...
- Рестораны закрыты, - сказал я, посмотрев на часы, и опять глупо засмеялся. - Пошли в центр, на бульвары.
Мы шли быстрым шагом, как ходили на Севере по берегу моря, когда нам нужно было не опоздать в кино в клубе за двадцать километров. Фонари погасли, горели только через один и на одной стороне. Людей почти не стало на улицах. Наконец мы пришли на Тверской бульвар и сели на скамейку.
- А к тебе никак нельзя? - спросила она с надеждой.
- А то бы я ходил с тобой! Отец, мать - куда!
- Ну ладно, - сказала она. - Не горюй, завтра я уеду, есть еще утренний поезд. А потом... - она вздохнула, - потом ты опять когда-нибудь приедешь к нам.
Я обнял ее, она прижалась ко мне, закрыла глаза.
- Мы и так посидим, правда? - бормотала она, шевелясь на скамейке и устраиваясь поудобней. - Ты хороший, я тебя люблю, дурачок, я тебя там еще полюбила, а ты не знал... Бедный ты, бедный!
Посидев минуту неподвижно, она скинула туфли и подобрала ноги, укрыв их юбкой.
- Ноги болят, - сонно бормотала она. - Туфли эти... Без привычки...
По боковой аллее шли два милиционера. Увидев нас, один из них вышел на свет и пошел к нам.
- Пройдите, гражданин! - сказал он почему-то только мне. - Это не разрешается.
- Что не разрешается? - спросил я в то время, пока она смущенно надевала туфли на опухшие ноги.
- Нечего разговаривать! Сказано - пройдите!
Мы встали и пошли. Я снова стал разглядывать дома и окна, и мне все время представлялась комната с тахтой. Больше в этой комнате ничего не было, только слабый розовый свет и тахта.
- Слушай, зайдем в подъезд, - сказал я неуверенно.
- Пойдем, - согласилась она и слабо улыбнулась. - Я там туфли сниму, на ступеньке посидим.
Мы вошли в какой-то темный двор, пошли в угол к самому дальнему подъезду, закрыли за собой дверь и сели на ступеньку. Она тотчас сняла туфли и стала растирать ступни.
- Устала? - спросил я и закурил. - Бедная, не повезло нам в Москве.
- Да, - она потерлась щекой о мое плечо. - Очень большой город.
Послышались шаги, дверь отворилась, в подъезд заглянула дворничиха и увидела нас.
- А ну, пошли отсюда! - закричала она. - Напасти на вас, чертей, нету, как кошки подворотные, шляются! Пошли, а то засвищу сейчас!
И она вытащила из кармана фартука блестящий свисток. Лицо у нее было злое, скуластое. Мы опять пошли двором, сзади шла дворничиха и ругалась. На улице мы посмотрели друг на друга и засмеялись.
- Это тебе не Белое море, - сказал я.
- Ничего, - опять успокоила она меня, - давай просто так ходить. Или поедем на вокзал, на лавках хоть поспим, а?
- Ладно, - согласился я и вдруг оживился: - Слушай, я дурак, давай поедем за город! Возьмем такси, деньги у меня есть и поедем километров за тридцать у нас так делают!
По улице медленно проезжало такси. Я любил раньше, возвращаясь поздно, смотреть на эти ночные такси. Как заколдованные, медленно блуждают они по спящему городу, мерцая зелеными огоньками, и, глядя на эти огоньки, всегда хочется уехать куда-нибудь далеко.
Мы остановили такси.
- За город? - переспросил таксист и сразу заметно понаглел. - Семь с полтиной - повезу.
- Ладно, - сказал я. Мне было уже все равно. Пока ехали, мне захотелось спать. Дорога была пустынна, на западе держался еще сумрак, но восток побелел, начинался рассвет. Ветер ровно гудел снаружи, а в такси сильно пахло бензином.
- Тут, что ли? - спросил шофер, замедляя ход возле какой-то рощицы. Дальше у нас не ездят. Периферийная, что ли? - спросил он, глядя на нее.
Мы вышли, и нас тут же стало знобить от предрассветного холода.
- Полчаса хватит? - спросил шофер, оценивающе разглядывая меня. - Я вздремну, придете - разбудите. Сигаретка есть? Дай-ка закурю...
И стал разворачиваться на обочине, а мы пошли жесткой травой к лесу, и единственным моим, ощущением тогда было ощущение сырости и озноба. Костюм мой задубел, отяжелел, ботинки стали мокры, а складка на брюках разгладилась. В лесу стоял сумеречный свет; я взглянул на нее, думая, что же я буду теперь делать. У нее был усталый вид, лицо осунулось, и под глазами лежали круги. Она вдруг откровенно зевнула и скучно посмотрела вокруг, как бы недоумевая, зачем мы сюда заехали.
- Тоже мне лес... - пробормотала она и вдруг враждебно поглядела на меня.
Я тоже зевнул, почувствовал скуку и злость, что я не дома в постели, а здесь, в сырости и холоде.
- Надоево, - сказала она, судорожно зевая, низко и сипло выговаривая "надоево" вместо "надоело". - О господи! Не надо ничего, я не хочу, поехали обратно...
- Назад так назад, - сказал я вяло и тоже зевнул. - Только давай выпьем, а то карман оттягивает.
Я вытащил бутылку, попробовал вышибить пробку, но пробка втиснута была очень плотно. Тогда я проткнул ее внутрь сургучом.
- Пей, - сказал я, подавая ей теплую бутылку.
- Не хочу, - пробормотала она, но бутылку взяла и, вздохнув, стала пить. Две струйки, как кровь, пролились по ее подбородку, она закашлялась и отдала мне бутылку. Я допил ее и бросил.
- Пошли, - сказал я с облегчением.
Мы опять брели по сырому лесу, по папоротникам, потом по кочкам луговины, и она все приподнимала платье, чтобы не забрызгать росой подол.
- Чего так рано? - спросил шофер и насмешливо посмотрел на меня. Характером не сошлись?
- Давай крути! - злобно сказал я, еле удерживаясь, чтобы не ударить его.
Мы ехали назад и дремали, приваливаясь друг к другу при крутых поворотах, и, помню, прикосновения к ней были неприятны мне, да и ей тоже, наверное... Было часов пять утра, а до поезда надо было болтаться где-то еще часа три. Мне было плохо, вино ударило в голову, но как-то тяжело, душно.