Александр Филиппович ПЛОНСКИЙ

ЗВЕЗДНАЯ МИНУТА

Фантастический рассказ

Кинопленку можно уничтожить. Память жива, пока жив человек. Потерявший память теряет прошлое. А человек без прошлого - не человек или, во всяком случае, не личность.

Мудрец утверждал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку: это будет уже другая река. В реку памяти можно входить бессчетно, и она останется все той же илистой рекой памяти. Прошлое на ее дне, под слоем ила.

Жизнь человека - спектакль, который бывает сыгран лишь единожды, а затем его навсегда вычеркивают из репертуара. Декорации же отправляют в музей или на свалку.

Спектакль без суфлера и репетиций. Премьера и бенефис. Триумф либо провал. И не изменишь ни картины, ни действия, которые уже сыграны. Ни реплики, ни жеста, ни интонации. Не изменишь. Не исправишь. Не повторишь.

Импровизация...

Память - фильм по мотивам жизненного спектакля. Единственный зритель - сам актер, играющий в спектакле заглавную роль.

Память - кинолента, пущенная задом наперед. Время, убегающее от самого себя. И она же - режиссер, которого так не хватало в спектакле! Раз, и кусок ленты в корзине забвения. Два, и кадры склеены в иной последовательности. Три, и подправлен сценарий.

Память может перелицовывать прошлое до изнеможения. Что-то в корзину. Где-то вместо себя - каскадер. Лица не видно, остальное не суть. Перед каждым очередным сеансом - очередная переделка. Как в детском калейдоскопе - встряхни, и новая симметрия цветных стеклышек, похожая и непохожая на предыдущую.

До поры память многолика и податлива, но наступает миг, когда человек уже не властен над нею. Река очищается от ила. Корзина забвения возвращает все до последнего кадрика. Облачившаяся в судейскую мантию память безжалостно и неподкупно монтирует фильм, где все - правда. Только годы спрессовываются в секунды...

Фотоснимок. В нижнем правом углу выпуклый вензель ателье. Когда-то вензель был столь же привычен, как и штамп, гасящий почтовую марку. Фирменный знак, гарантирующий качество. Срок гарантии - вечность.

На снимке мальчик и девочка. Лет четырех. Держатся за руки. Круглые, похожие на котелки или на шлемы английских бобби, панамки начала тридцатых годов. Сморщенные чулочки в рубчик. Позы статичны. Лица напряжены. Смотрят исподлобья. Неулыбчиво. Словно сознают серьезность и неповторимость момента. Совсем как взрослые на дагерротипах прошлого века.

Все называли их женихом и невестой. Безобидная шутка: отчего бы четырехлеткам не поиграть в жениха и невесту? Жаль, что шутка перестает быть шуткой, если ее воспринимают всерьез...

Однажды дядя повел их в городской сад. В саду было сумрачно. Свысока посматривали великаны-деревья, приютившие среди ветвей весело щебечущих птиц.

Они гуляли по малолюдным, присыпанным кирпичной крошкой аллеям, держась за руки, и молчали. Гуляли долго. Дядя не смотрел на часы. А может, их у него и не было...

Жених терпел, пока мог, но не вытерпел. Произошло непоправимое.

Стыд растворил в себе его детскую любовь. Уже пожилым человеком, взяв в руки чудом сохранившийся снимок, он всякий раз заново ощущал это чувство всепроникающего стыда...

Старый увядший снимок. Он и она. Жених и невеста. Держатся за руки. Крепко-крепко, на всю жизнь. Смотрят исподлобья. Наверное, именно так нужно смотреть в будущее.

Любовь и позор под вензелем уже не существующего ателье...

- Я люблю тебя, милый - сказала ему она. - Но выйду замуж за другого. Мне надо устроить свою жизнь.

Сказала и выбежала из вагона метро. Двери захлопнулись. Через приспущенное стекло она успела бросить ему яблоко. Оно было отравленное, жгло душу ядом любви и ревности. Нужно было тотчас швырнуть его обратно, как на фронте ловили на лету и молниеносно, бумерангом, возвращали врагу гранату. Но он не успел. Граната взорвалась.

Ехали в театр. Доехал он один. Шла модная в те послевоенные годы "Мариэтта" - легкая, задорная оперетка. Все смеялись до слез. Он ничего не видел сквозь слезы.

Домой возвращался ночью. Дождь. Черное блестящее шоссе. Слева расплывчатые огни автомобильных фар.

"Будь, что будет!" - шальная мысль.

Странное ледяное спокойствие. Шаги наперерез приближающимся фарам. Мягкий удар. И даже не удар, а толчок, словно пуховой подушкой. Он отлетает на несколько метров. Полет плавный, замедленный. Приподнимается на коленях. Новый толчок.

Залитый дождем кювет. Рядом на боку "Победа". С трудом выбирается водитель. Прихрамывая, бежит к нему.

Он втягивает голову в плечи, ожидая пощечины, брани. И слышит:

- Да как же так... Дорогой человек, у тебя же все косточки переломаны, а ты стоишь! Присядь, я сейчас. Только выберусь, и сразу в больницу. Потерпи!

Бочком, бочком, и домой. Мокрый до нитки, вывалянный в грязи. Дома слезы матери, охи, ахи...

И ни единого синяка, ни крошечной царапины...

Однажды, уже под тридцать, ему посчастливилось сделать открытие. Он поделился им с лучшим другом.

- Надо застолбить, - сказал лучший друг. - Напишем статью, пошлем в журнал.

Статью подписали в алфавитном порядке. Фамилия лучшего друга возглавляла алфавит, его собственная - замыкала. Друзья нередко бывают хоть в чем-то полярно противоположны.

Статью напечатали. Но почему-то под одной фамилией - на букву А.

- Безобразие, - возмущался лучший друг. - Я этого так не оставлю! Потребую напечатать поправку. Как-никак ты мой соавтор!

Пять лет отняла диссертация. Перед самой защитой пришла поздравительная телеграмма от лучшего друга: тот уже перебрался в столицу. Одновременно в ученый совет, где должна была состояться, но так и не состоялась защита, поступило заявление гражданина А., который обвинил диссертанта Я. в плагиате.

И это было обоснованное обвинение: ведь основополагающее открытие застолбил лучший друг.

* * *

Дарский отстегнул датчики и помог Красину снять шлем.

На лбу осталась розовая полоска.

- Какая долгая ночь... - сказал Красин.

- Посмотрите на часы, - предложил Дарский.

- Стоят...

- Прошла минута.

Красин смахнул со лба бисеринки пота.

- Не может быть! - он приложил часы к уху.