Подходим к остаткам деревни и проходим их насквозь. На развалинах домов лежат обгорелые трупы. Их множество. В триплекс мне видно, как несколько китайцев пытаются убежать от монгольских всадников. Бессмысленное занятие. Моя тридцатка проносится мимо одного из них как раз в тот момент, когда нукер догоняет бедолагу и хищным движением разваливает его клинком пополам. Похоже, это был последний из тех, кто надеялся отстоять свои позиции от нас. Степняк останавливает коня и поворачивает голову к нам, оскалив в улыбке кривые желтые зубы, и приветственно поднимает вверх клинок…
Следующий опорный пункт обороны дается нам сложнее. Проклятые япошки так здорово запрятали три своих пушчонки 37-мм, что нам удается обнаружить их только после того, как они спалили нам четвертый танк. Резкий бросок вперед, и первый антитанк уже хрустит под гусеницами у «тридцатки» Фока. Еще одну Айзенштайн разносит метким выстрелом в клочья. Перун свидетель: после этой операции иду к Борису Владимировичу и не уйду до тех пор, пока этот парень не станет прапорщиком!
Вот и около третьей пушки встают огневые столбы разрывов. Можно быть спокойным: осколками прислугу посечет наверняка, а если кто и уцелеет, то вожмется в землю так, что только не закопается, и будет лежать спокойненько, притворяясь трупом…
Да что ж это?! Выскочившая вперед «бэтэшка» словно натыкается на стену. Из нее валит густой черный дым, а затем она точно подпрыгивает на месте. Башню сворачивает набок — боеприпасы! Я вижу странно изломленную человеческую фигурку, копошащуюся около орудия. Вот ведь какая живучая сволочь! О, черт! Второй БТ-7 бестолково вращается со сбитой гусеницей. Я бью Айзенштайна в плечо, одновременно отдавая команду на подавление орудия.
Айзенштайн сажает один за другим три снаряда. Башенные орудия других машин тоже выплевывают смерть в ореоле дыма и пламени. Разрывы накрывают орудие, потом огневой смерч обозначает взрыв боекомплекта. Я до хруста стискиваю зубы: проклятые желтые фанатики! Этих сволочей надо убивать по три раза, нет — по пять раз каждого! Пресвятая Богородица, каких ребят, каких отличных ребят загубили, мерзавцы!
Танки второго батальона добивают пулеметы в замаскированном окопе, откуда все же успели хлестнуть погибелью по монгольским наездникам. Теперь монголы спешились и осторожно ползут вперед, ловко выполняя старинную русскую команду «по-пластунски». К окопам вплотную подходят танки первого и второго батальонов, прикрывая своей броней цириков. Но вот монголы прыгают в окопы, и — пошла потеха. Уцелевшие после работы танкистов немногочисленные японцы вплотную знакомятся с пистолетами-пулеметами Лахти, здоровенными прикладистыми дурами, способными выплюнуть весь свой не маленький магазин (71 маузеровский патрон — это не игрушки) за считанные секунды; и Златоустовскими саблями. Когда Роман Федорович заказал на Урале 100 000 клинков, многие в армии, да и некоторые дружинные, и в немалых чинах, качали головами и тихо шептали «Сбрендил». Ан нет, прав был Каган народной Монголии. Осталось еще в нынешней войне моторов, брони и орудий место для свистящего взмаха молнии-шашки.
Наступление продолжается четвертый день. Мы с боями продвинулись на 42 километра в глубь обороны противника. За эти четыре дня японо-китайцы потеряли не менее 80 000 человек. А то и поболе. Я уже насмотрелся на трупы, целые и кусками, на сожженные и разбитые автомобили, на разбитые самолеты и орудия, на пулеметы, чьи стволы перекручены и завязаны узлами. Бэйпинская группировка противника разгромлена. Почти. Осталось совершить последнее усилие. "Еще немного, еще чуть-чуть", — как поется в одной песенке, времен польской компании. Правда, там еще пелось про то, что "последний бой — он трудный самый!" Нам тоже досталось за эти четыре дня. От моего полка осталось два десятка машин. Этого не хватило бы даже на батальон! Слишком много санитарных машин видишь в последнее время. И слишком много свежих могил.
Вот и сейчас у дороги три десятка китаезов под присмотром пары казаков роют новые могилы. Чуть в стороне замерли три подбитых "сорок шестых". Их земной путь оборвала во-он та высотка, на которой когда-то была батарея японских 75-мм "улучшенный тип 38". Пушки стоят там до сих пор и почти целые, но прислугу вымело дочиста. Ребята сделали свое дело, только заплатили за это самую высокую цену.
Около танков суетятся люди, достающие останки. Я невольно скашиваю глаза, что бы увидеть погибших. Стоп! Да стой же, мать твою!
Танк встает как вкопанный. Маленькая колонна останавливается. Я ссыпаюсь с башни и, увязая в снегу, бегу туда, где из-под закопченной брони вытаскивают хорошего человека Гришу Куманина. Есаул почти не обгорел, и, сдернув шлемофон с головы, я смотрю в его красивое смуглое казачье лицо, еще не подернутое восковой бледностью. Кажется, что он просто заснул, вот только ног у него нет… Бэйпинская наступательная операция обходится нам большой кровью. Очень большой.
Но для нас наступление закончилось. Двадцать машин, восемьдесят два осунувшихся и почерневших от усталости, бессонницы и пороховой копоти, заросших четырехдневной щетиной бойца. В боекомплектах осталось по 7–8 снарядов, по 3–4 диска пулеметных патронов. Нас отводят в тыл. И, слава Богу, потому как в уличных боях, мы за полчаса потеряли 23 машины. Наши машины, даже «тридцатки» со своей 35-мм броней не годятся для боя в городе, а уж "бэтэшки"…
Сейчас 8-я мотострелковая, итальянцы из «Гарибальди» и нукеры Джихархана уже взяли сеттльмент* (*- часть Пекина, где располагались посольства и представительства иностранных компаний), 6-я монгольская, 3-я мотострелковая и остатки наших "Князя Пожарского" и "Атамана Платова", вместе с немцами прорвались в "запретный город", 10-я мотострелковая…
— Господин подполковник, штаб на связи.
Вскакиваю на башню, наклоняюсь, подключаю гарнитуру шлемофона.
— Туча, Туча, я — Ворон, я — Ворон.
— Ворон, Ворон, немедленно прибыть в расположение Первого. Немедленно прибыть в расположение Первого.
— Туча, Туча, Вас понял.
Интересно, что опять понадобилось "наместникам Бога на земле"? Разворачиваемся и назад полным ходом. Эх, хорошо бы у штаба накормили, а то четыре дня на одной сухомятке. Да черт с ним, с обедом, я бы и просто на горячий чай согласился. И даже без сахара. И можно без заварки. Только чтобы горячий. А то в этой броневой коробке я уже совсем заледенел. Меня начинает слегка колотить. Посиневший Айзенштайн протягивает мне флягу. Остаток «правительственных» ста грамм. Спасибо тебе, Михаэль, век не забуду. Единственный оставшийся во фляге глоток водки приятным теплом растекается по груди. Жаль только, что глоток единственный. Мне сейчас чтобы согреться таких глотков не меньше десятка нужно. Но, с другой стороны, хорошо, что глоток один. Не стоит появляться перед отцами-командирами, благоухая "столовым вином Љ 21".
А вот и штаб. Ого! Какие авто стоят возле скромного домика! Лхагвасурен здесь?! Понятно: высшее командование прикатило. Это может означать только одно: сейчас на нас прольется либо огонь и сера как на Содом и Гоморру, либо золотым дождем посыплются крестики и звездочки.
В уме я лихорадочно перебираю все свои прегрешения за последние две-три недели, и не нахожу ничего особенно впечатляющего. Хотя начальство, конечно, может и самостоятельно изобрести повод для разноса, не дожидаясь "милостей от природы". Следом за мной из своего БТ вылезает мой замполит, штабс-капитан Суворин. Соратник решил принять со мной вместе все, что нам назначено судьбой: выволочка — так выволочка, награда — так награда.
Мы входим в домик. Я специально расстегиваю комбинезон: мне не жарко, но на штабных иконостас действует неотразимо. Хотя при штабе ордена получают чаще и больше, чем в строю, но все же где-то в душе каждого штабного сидит махонький такой червячок, который шепчет, что эти-то ордена порохом и кровью пахнут, а твои, сударь — липой. И они невольно теряются, видя много наград. А это мне сейчас только на руку: может, узнаю заранее, зачем вызвали.