Но когда с арианами кончили,[282] казалось бы, успокоились? Ничего подобного! Возник спор о том, — Христос имеет одно тело или два? Божественное и человеческое или только одно — божественное?[283] (О том, что одно — человеческое, об этом и разговора быть не могло. Была в III в. такая идея у Павла Самосатского, но о ней не стали разговаривать.) А тут еще начался спор: Дева Мария, она кто — Богородица или Христородица?

Друзья мои, — созвали Собор в Эфесе в 449 г.! Большинство стояло за то, что два тела и вообще, так сказать, ничего особенного. Но туда приехали египетские монахи, вот эти самые — из Фиваиды, в рясах из верблюжьей шерсти, надетых на голое тело, подпоясанные веревками, и вот с такими большими топорами, которые бегали по Эфесу и кричали: «Кто признает два тела в Господе нашем, того мы сейчас рассечем насмерть!»

Ну, начались заседания Собора, монахи ворвались туда, переломали писцам пальцы. Митрополита загнали под стол и забили ногами, стражу разогнали. Создался такой кошмар, что пришлось перестраивать весь Собор и переносить его поближе к столице в Халкидон,[285] отобрать депутатов специально по спискам, окружить это войсками и — принять решение, которое вот сейчас лежит в основе христианской церкви, что вызвало отпадение Египта (египетской церкви. — Ред.), и они передались арабам. (Скажите, пожалуйста, сколько времени?) А вот это — издержки пассионарного подъёма.

Зато когда Западная Римская империя, где не было такого подъёма, стала легкой добычей варваров,[286] повторяю — потрясающе легкой. Восточная (Римская империя. — Ред.), включавшая в себя Балканский полуостров. Малую Азию и Сирию с Египтом, удержалась, сохранила большую часть своих границ, с небольшими потерями (Сирию потеряли, потеряли и Африку[287]), но зато там христианская церковь получила все права под властью арабских халифов. Хотя было известно, что она совершенно самостоятельна, что она доказала, что она монофизитская, что одно тело в Христе и поэтому она не зависит от Византии. Но ведь это было известно и раньше!

Но тут самое главное, что нужно понять, что в истории этносов, в отличие от истории социальной, вред и польза не имеют никакого значения. Эти понятия здесь вообще не фигурируют, — также как в термодинамике положительная и отрицательная энтропия — в общем, не говорят, что одна лучше, а другая хуже. Это явления природы, которые мы наблюдаем, исследуя историю как статистический процесс.

Из всех этих религиозных споров, если кто-нибудь и выиграл, так только — языческие философы, которых христиане, боровшиеся между собой, оставили в Афинах без внимания. И те обучали философии Платона и Аристотеля до того, как начали утихать страсти. А начали они утихать в VI в., когда Юстиниан,[288] наведший порядок — выгнавший несториан,[289] договорился с монофизитами[290] (поскольку их поддерживала его собственная жена Феодора[291]), он расправился с греческими философами, прикончил античную мудрость: закрыл Афинскую академию.

То есть, как видите, даже спад пассионарности, остановка ее подъёма для культуры сыграла роль, я бы сказал, весьма прискорбную. Хотя и здесь мы не можем говорить о том, что полезно, что вредно, потому что, прежде всего, вопрос для кого и вопрос для чего? А на этот вопрос ответить нельзя. А во-вторых, явления природы не могут быть ни добрыми, ни злыми.

Собственно говоря, эпоха подъёма… Мне не хочется переходить к акматической фазе, но остановимся еще на последнее время (у нас осталось десять минут) на том, как отражается эпоха подъёма на культуре.

Как я уже сказал, арабы (пассионарии. — Ред.) никак не повлияли в эпоху подъёма на их культуру. Потому что арабские пассионарии довольно быстро из этой системы ушли и занялись своим делом. В Англии в эпоху подъёма пассионарии были тоже заняты устройством своих этносов — не большие, но резистентные социальные группы. И поэтому им было не до того, чтобы уничтожать животных и леса. Природа отдохнула.

Что было в это время в Византии! В Византии был тот же процесс, то есть было не до природы. И, кроме того, в Сирии, в Малой Азии, вокруг Константинополя был такой устойчивый, тысячелетиями отработанный антропогенный ландшафт, что, собственно, вносить в него какие-нибудь изменения казалось глупо. Любой прогресс мог пойти только на вред, а не на пользу.

— Стоп! — должен был бы мне сказать профессор Покшишевский,[292] который занимается урбанизацией всего и вся. — А как же построение города Константинополя! Ведь Рим-то причинил колоссальнейший вред всему Средиземноморью.

Константинополь был вдвое меньше Рима, но тоже большой, от 900 тысяч до 1 миллиона жителей. И, казалось бы, должно быть то же самое. Но нет, — никакого вреда природе этот город не причинил, хотя и был окружен длинной-длинной стеной. Стена потребовала массу камня и массу работы. В нем были великолепнейшие здания, вроде собора Святой Софии[293] (по ее подобию был выстроен тот Греческий собор,[294] который у нас был в конце Жуковской улицы, на углу Греческого проспекта. Вот такой же — большой и очень красивый). Там были дворцы, бани, ипподром. И, кроме того, люди-то жили не в квартирном плену, как сейчас, но они жили в небольших коттеджах, как мы бы сказали, окруженных садами.

То есть Константинополь был город-сад. И когда я спорил с Покшишевским о том, что не урбанизация делает ущерб природе, а люди определенного склада, и привел ему в пример Константинополь, он, зная дело, сказал: «Ну, так ведь это же был город-сад».

А я говорю: «А кто Вам в Москве мешает заниматься озеленением?»

Я оказался победителем, но статью напечатал он. А мой ответ месяц не был напечатан, потому что сейчас письма в редакцию называют «непечатный труд». Потому что никакое письмо и никакой протест в редакцию, после того как вас оболгали, не принимают.

Ну, вот, так вот, таким образом создалась система, которая не нарушила биоценоза, оставшегося от древних, а только дополнила их построением великолепного города, жившего, в общем, за счет своих собственных ресурсов и привоза из далеких стран.

Чего не хватало жителям Константинополя, скажем мы, как экономико-географы? Ну, в садах у них всяких фруктов было достаточно, виноград, то есть вино у них было свое. Кроме того, поместья были поблизости. Там были и козы, молоко, и, опять же, виноград. — Хлеб нужен был! Но так как в Константинополе и в других больших городах было великолепно развито художественное ремесло (можете пойти в Эрмитаж и посмотреть там, там есть отдельные вещи[295]), то везли это в Ольвию, Херсонес, Феодосию и у скифов[296] меняли на хлеб. А обратно, то есть с низовьев Днепра и Дона везли от скифов и сарматов огромное количество хлеба и прокармливали все свое население. Кроме того, хлеб везли из Египта, правда, там плотины еще не было, поэтому плодородный Нил разливался, ил отлагался как удобрение на полях. Урожаи были баснословные, а египтяне, так сказать, по инерции работали, работали, работали, так что хлеб оставался.