* * *

Из читательского письма:

“Недавно в антологии “100 русских поэтов” (изд-во “Алетейя”, СПб, 1997, составитель В. Ф. Марков) прочитал: “Кумир “деревенщиков” Рубцов умер от того, что жена прокусила ему шейную артерию...” По-моему, приврал профессор кафедры славянских языков и литературы пусть и Калифорнийского университета, делая такое примечание.

А тут еще статья В. А. Астафьева в “Труде” — “Гибель Николая Рубцова”...

А еще меня порадовал первый номер “Нашего современника” за этот год. В нем представлены сразу два уроженца нашей земли верхнетоемской — Ольга Фокина и молодой поэт Иван Русанов (он печатался в нашей районке). Хотел бы иметь у себя этот номер, но в розницу журнал не поступает. И у библиотеки, которая отметила в декабре свое столетие, нет денег для подписки. Нельзя ли через вашу редакцию получить один экземпляр? Очень прошу и надеюсь.

С уважением —

В. Тюпин,

с. Верхняя Тойма

Архангельской области”.

АНАТОЛИЙ АЗОВСКИЙ

Январская земляника

Беру с полки заветную книжицу... “Звезда полей”. Действительно — звезда. И не только — полей! На титульном листе надпись: “Дорогому другу Толе Азовскому от Николая Рубцова”. И дата — 2 июня 1967 года. Нет, познакомился я с ним немного раньше. Вернее, знакомств с ним у меня было два: вначале — с его стихами, а потом уж, в Литинституте имени М. Горького, — с ним самим.

Что сказать о первом знакомстве? Где-то читал я о Есенине, что когда появились в печати его стихи, то любители поэзии набросились на них, как “на свежую землянику в январе”. Вот такой “земляникой” показались мне и стихи Николая Рубцова при первом знакомстве с ними. А было это в середине шестидесятых. Жил я тогда в Свердловске, где, как, вероятно, и по всей стране того времени, было слишком много шума вокруг так называемой, а точнее, названной позднее — эстрадной поэзии. Конкурировало тогда с этим направлением в нашей изящной словесности еще одно — интеллектуальная поэзия.

Что говорить, шуму тогда было много. Особенно среди молодых поэтов. На наших литературных четвергах за огромным круглым столом библиотеки свердловского Дома работников искусств спорили до хрипоты, а то и чуть ли не до кулаков дело доходило: каждый отстаивал свою точку зрения, каждый с пророческой убежденностью указывал, как писать надо. Одни, их, конечно, большинство, — евтушенко-вознесенско-рождественского направления жаркими сторонниками были, другие — винокуро-тарковскую поэзию на щит поднимали, третьи пели в кулуарах что-то книжно-романтическое из Новеллы Матвеевой:

Ах, никто не придет, не споет,

“Летучий голландец” на дрова пойдет,

И кок приготовит на этих дровах

Паштет из синей птицы...

И вот как-то после очередного “четвергования” вышли мы с Юрием Трейстером — жил такой поэт в Свердловске — на воздух, освежиться немножко от жарких баталий. И Юрий вдруг сказал:

— Спорим, спорим... А может, так писать надо? — и тихо, но очень выразительно прочитал:

В горнице моей светло.

Это от ночной звезды.

Матушка возьмет ведро,

Молча принесет воды...

Меня как будто током пробило. Так неожиданно, так до мороза по коже прозвучали эти бесхитростные строки.

— Чьи это? Неужели твои?

— Да что ты! Это — Николай Рубцов. В последнем номере “Юности”...

Немногих тогда еще захватила эта рубцовская “земляника”, но сторонники сразу же нашлись. И жаркие! В том числе и я. А вот после публикации в “Октябре” имя Николая Рубцова уже твердо вошло в наши горячечные споры. Тогда открыли мы и Владимира Соколова, и Бориса Примерова, и Анатолия Передреева, и многих других поэтов, на которых раньше и внимания не обращали.

Лично же с Николаем Рубцовым я познакомился года через два в буйных стенах общежития Литинститута. Случилось так, что сессии нашего второго курса заочного отделения и четвертого, на котором учился Николай, проходили в одно и то же время. Студенты-заочники держались тогда в отношениях с собратьями-очниками довольно воинственно и настырно, стараясь во всем их перехлестнуть. Разве только с некоторыми дружили. Для меня близким из этих “некоторых” был Саша Петров, земляк-уралец. Сошлись мы с ним не только как земляки, но из-за одинакового отношения к поэзии Николая Рубцова.

И вот однажды Саша и говорит:

— Хочешь с Рубцовым познакомиться? Л и ч н о! — На последнее слово он надавил. Я долго смотрел на его цыганскую шевелюру и молчал. Однако в голове переталкивались недоверчивые мысли: разыгрываешь, мол, землячок. Расколоть на “Три семерки” хочешь? Так я и без розыгрыша согласен...

— Да ты что, не понял, о ком говорю?

— Да ладно тебе, — все еще не верил я. А надо сказать, что у Рубцова тогда только-только вышла в свет его “Звезда полей”, сразу же очень крепко тряхнувшая тогдашний поэтический мир, и автор ее для меня, опубликовавшего к тому времени лишь куцую подборку в журнале “Урал” да несколько стихотворений в свердловской прессе, казался недосягаемым. Мне как-то и не верилось, что Рубцов — мой современник, что с ним можно, как Саша сказал, познакомиться лично, что и он учится (чему же такого кудесника слова можно научить?) у тех же профессоров, что и я.

Убедившись наконец, что Саша не врет, я заволновался:

— А удобно ли? А не пошлет ли он подальше?

— Да что ты, Николай — простецкий парень. Я вот тут (а стояли мы в общежитском коридоре, возле кухни) картошечку в мундирах сообразил. Так что и порубаем с ним вместе.

— Ну уж нет. На готовенькое я не согласен. Ты пока доваривай картошку, а я мигом в магазин сбегаю. Знакомиться, так уж по-русски...

“Звезды полей” к тому времени у меня еще не было, нигде не мог купить. А тут... Выскакиваю из общаги, и только направо к магазину повернул, а навстречу от троллейбусной остановки — Юрка Конецкий, еще один дружок из Свердловска.

Здороваюсь, а в руках-то у него, вижу — рубцовская книжка, читал, видимо, в троллейбусе.

— Ты иди в нашу комнату! Только у вахты не задерживайся, как будто и ты свой. А я сейчас, только в магазин сбегаю. Отметим твой приезд. — У Юрки аж глаза заблестели от такого гостеприимства. — Это у тебя что, Рубцов? Дай-ка. Пока в очереди за бутылками стою, взгляну.

Милый Юрка от предвкушения застолья и Рубцова не пожалел!

...В свою комнату я, конечно же, не спешил. Спешил со свертками к Сашке на кухню.

В комнате, куда мы вошли, Рубцов сидел один. Сплошными, как бы без зрачков, черными глазами Николай скользнул по мне, по моим, торчащим из-под каждой руки, сверткам и вопросительно уставился на Петрова.

— Вот познакомься, — Саша поставил прихваченную довольно грязным полотенцем кастрюлю, исходящую паром, на стол, — Толик Азовский, мой земляк. На втором курсе учится. И, словно бы отвечая не незаданный Николаем вопрос, добавил: — Свой парень.

Николай встал и подал мне маленькую, но крепкой кости руку. Коротко сказал:

— Рубцов, — а потом, вероятно, почувствовав, что фамилия прозвучала не к месту официально, сгладил помягче: — Николай.

— Знаю, — задето буркнул я и, почему-то сразу перейдя на “ты”, выдал: — Давно за тобой слежу.

Уловив в рубцовском взгляде удивление из-за этого “слежу”, открыто рассмеялся:

— Да не за тобой слежу, а за твоими стихами. И в “Юности”, и в “Октябре” читал. И книгу вот твою раздобыл, — я непроизвольно хлопнул по карману пиджака.