Именно на обратном пути у меня появилась возможность вновь посетить Такцер, деревню, где я родился. Это был момент счастья в путешествии, исполненном дурных предчувствий. Я был горд и рад, что родился в скромной и истинно тибетской семье, и наслаждался, оживляя мои слабые воспоминания о местах, которые я оставил, когда мне было всего четыре года.

Но где бы и когда бы я ни начинал говорить с народом, меня резко возвращали к настоящему. Я спрашивал, счастливы ли они, и мне отвечали, что они "очень счастливы и процветают под руководством Китайской коммунистической партии и Председателя Мао Цзэ-дуна". Но даже когда они это говорили, я видел слезы на глазах, и как меня шокировало, что они боялись отвечать на этот вопрос иначе, кроме как повторяя эту китайскую коммунистическую формулу!

Но в одном из близлежащих монастырей у меня были длинные беседы с ламами, и, конечно, они доверяли мне и могли говорить более искренне. Я нашел, что они очень взволнованы и обеспокоены. Китайцы уже начали вводить коллективное земледелие, и крестьяне отчаянно сопротивлялись этому. Ламы предвидели, что китайцы будут применять все больше и больше насилия для того, чтобы принудить крестьян принять их схему. Я также разговаривал с некоторыми светскими народными вожаками, и они рассказали мне о других "коммунистических" реформах и сообщили, что напряжение растет и китайцы становятся все более настойчивыми и подозрительными .

Я назначил встречу также и с китайскими чиновниками и сказал им, что, хотя реформы и необходимы, они не должны быть такими же, как реформы в Китае. И вводиться должны не насильственно, а постепенно, с учетом местных обстоятельств, а также желаний и обычаев народа.

Но я был глубоко разочарован, когда увидел, что здесь, далеко от Пекина, китайцы были грубее и совершенно не испытывали никаких симпатий. Они нарочито игнорировали чувства населения. Один китайский генерал зашел даже настолько далеко, что заявил мне, что они введут в район дополнительные войска для того, чтобы подкрепить свои реформы, невзирая на мнение населения. Очевидно, будущее нашего тибетского народа на этой китайской территории было поистине черным.

Однако характер народа оставался совершенно тибетским. И по мере того, как я проезжал, останавливаясь то там, то здесь на 2-3 дня, иногда в домах китайских чиновников, иногда в монастырях, не менее чем по 100 тысяч человек собиралось со всего района, чтобы увидеть меня и выказать свое почтение. Когда я был в Пекине, ко мне пришла делегация с просьбой посетить по дороге домой целый ряд мест в Восточном Тибете. Поскольку я был задержан землетрясением, разрушившим дорогу впереди, у меня не хватило времени побывать везде, где я хотел, но я съездил во все монастыри, куда можно было добраться на машине, а в другие послал в качестве моих представителей трех высших лам, сопровождавших меня: Тричжанга Римпоче, моего младшего учителя, Чунга Римпоче и Кармапу - нынешнее воплощение того Кармапы, который в своем четвертом воплощении основал монастырь на горе над моей деревней.

По всей дороге через эти пограничные районы я чувствовал ту же атмосферу мрачных ожиданий. Среди тибетцев я увидел рост горечи и ненависти к китайцам, а среди китайцев - рост безжалостности и жесткости, рожденной из страха и недопонимания.

Китайцев со всей силой, на которую я был способен, и пытался убедить в необходимости умеренности. А тибетцам, к которым я часто обращался на собраниях, я говорил, что они должны оставаться объединенными, должны пытаться улучшить положение мирными средствами и воспринимать все хорошее, что есть в китайских методах.

Этот совет, думал я ранее, был единственной надеждой избежать насилия. Но теперь, когда я увидел, как выросла взаимная враждебность, я должен был признаться, что надежда на мир стала зыбкой.

Наконец я пересек реку под названием Дри-чу ("Река духов"), которая отмечала границу между Тибетом и Китаем, и въехал в район Чамдо, с которого началось вторжение. Я провел несколько дней в китайских кварталах города Чамдо и несколько дней в монастыре. Это был район, где китайцы создали Комитет освобождения Чамдо, с которым, как предполагалось, я должен был сотрудничать. В нем было несколько тибетских членов, но вскоре я увидел, что вся власть была в руках китайских чиновников и что район практически управлялся генералами, командовавшими армией. Здесь тоже кипела враждебность, и народ рассказывал мне о случаях насилия и несправедливости, о том, как у крестьян отбирали землю и давали обещания, которым сначала тибетцы верили, но которые китайцы никогда не исполняли.

И здесь была дополнительная опасность неожиданного насилия, потому что это был район, где жили кхампа, а наиболее ценным имуществом кхампа, как я уже говорил, была их винтовка. Здесь кхампа прослышали, что китайцы собираются потребовать, чтобы всё оружие было сдано. Но я знал кхампа, и мне не нужно было и говорить, что кхампа никогда не отдаст свою винтовку: сначала он ее использует.

Здесь также приходили люди, десятками тысяч, выказать свое почтение ко мне. И когда я приветствовал их, я говорил им, что счастлив чувствовать их патриотический настрой. Я говорил, что были ошибки, которые допускали тибетские чиновники тибетского правительства в прошлом, и что это была одна из причин, почему теперь приходится страдать, выносить тяготы вторжения. Здесь, сказал я, обязанность всех тибетцев - не терять единства, и затем, когда Подготовительный комитет начнет действовать, Чамдо снова станет неотъемлемой частью нашей страны.

Мое путешествие по приграничным областям напомнило мне два из моих наблюдений в Китае. Одно весьма печальное, а другое - дающее последний луч надежды. Первое впечатление было от китайских монастырей. Во всех отдаленных частях Китая я видел, что храмы и монастыри находятся в запустении и почти не населены, даже те из них, которые имели большое историческое прошлое. Несколько монахов, остающихся в них, были стары и жили в такой атмосфере подозрений, что только очень немногие осмеливались прийти в храмы помолиться или сделать подношение. Я не обнаружил большой учености у монахов, хотя мне говорили, что во Внутренней Монголии все еще есть ученые ламы. Действительно, когда я был в Пекине, несколько сотен людей прибыли из Внутренней Монголии просить моего благословения, но вообще и там молодежь отговаривали идти в монастыри, а религиозные организации были настолько эффективно пронизаны коммунистами, что даже они использовались для распространения политической пропаганды.

Китайское правительство утверждало, что их народ имеет религиозную свободу. Но было очевидно, что для религиозных организаций не планируется никакого будущего. Им предназначалось умереть с голоду и кануть в вечность.

Такова была судьба, которая, как я мог видеть, нациста над тибетскими монахами и монастырями, уже находящимися в руках китайцев. Но другое мое наблюдение давало мне надежду, что это все можно предотвратить. Я увидел замечательное подтверждение тому, что тибетцы, как старые, так и молодые, были слишком стабильны в своем характере и вере, чтобы стать легкой добычей для китайской пропаганды.

Группу тибетских мальчиков забрали в так называемую Школу нацменьшинств в Пекине, вместе с мальчиками из Монголии, Восточного Туркестана, Кореи. Китайцы делали все возможное, чтобы заставить их забыть свои религиозные и культурные традиции и наполнить их новыми идеями о диктатуре государства. Я был рад отметить, что умы тибетских мальчиков не удалось заключить в тюрьму. Они все же продолжали исповедовать свои идеалы, и их национальный дух не был сломлен. В конце концов китайцы отказались от мысли обратить их в свою веру, и впоследствии этих мальчиков отправили домой. Некоторые из них погибли в восстании против китайского господства в Лхасе, а иные все еще в возрасте до 20 лет стали эмигрантами в Индии. После этой неудачи китайцы открыли еще несколько школ в приграничной зоне, но и там у них не было успеха. Тибетские дети просто не могли проглотить эти материалистические верования и оставались тибетцами и буддистами во всех своих глубочайших мыслях. Я думаю, что мальчики из Монголии и Восточного Туркестана столь же упрямо придерживались своей веры. Без сомнения, это и было причиной того, почему в последующие годы китайцы начали захватывать тибетских детей в возрасте всего лишь нескольких недель и забирать их в Китай, в надежде, что там они вырастят из них тибетских коммунистов. Но тогда я был в громадной степени воодушевлен глубиной веры этих юных тибетцев и чувствовал, что что бы китайцы ни делали с нами, они никогда не смогут нас полностью уничтожить.