Самые обыкновенные случаи как будто бы нарочно происходят ради нашего докучного знакомца, самые обыкновенные места созданы нарочно для него. Спросите его, случалось ли ему когда-либо проходить в восьмом часу утра по Сент-Джеймс-стрит[3] в Лондоне, и он вам ответит, что случалось — один-единственный раз в жизни. Но любопытно, что этот единственный раз выпал ему в тысяча восемьсот тридцатом году; и что, когда он, наш докучный, шел по названной вами улице в названный вами час в половину или в сорок минут восьмого… нет! он может сказать точнее… ровно без четверти восемь по дворцовым часам, он повстречал румяного, седого, добродушного джентльмена, который шел под коричневым зонтиком и, поравнявшись с ним, приподнял шляпу и сказал: «Чудесное утро, сэр, чудесное утро!..» Это был Вильгельм Четвертый[4]!

Спросите у нашего докучного, видел ли он новое здание парламента, выстроенное по проекту мистера Барри, и он вам ответит, что подробно он его еще не обозрел, но что вы ему напомнили о том, как ему особливо посчастливилось оказаться последним человеком, видевшим старое здание парламента, перед тем как его уничтожил пожар. Случилось это так: бедный Джон Спайн, знаменитый романист, повез его в Саут-Ламбет прочесть ему последние главы того, что, несомненно, было его лучшей книгой — как и сказал ему тогда же наш докучный, добавив: «Дорогой мой Джон, не меняйте больше ни слова, или вы все испортите!» — и, возвращаясь в клуб по Милбенку и Парламент-стрит, наш докучный остановился поразмыслить о Каннинге[5] и поглядеть на здание парламента. И вот — он сам не знает, как и почему, вы куда больше, чем он, сведущи в философии духовных явлений и скорее вы способны объяснить это ему, нежели мог бы он объяснить это вам, — но в это самое время пришла ему на ум мысль о пожаре. Да, пришла. Так-таки пришла. Он подумал, какое это было бы всенародное бедствие, если бы здание, связанное с памятью о стольких событиях, вдруг пожрал огонь! В ту пору на улице не было, кроме него, ни души. Покой, темнота, одиночество. Поглядев с минуту на здание — или, скажем, полторы минуты, но никак не более, — наш докучный знакомец пошел дальше своим путем, машинально повторяя: «Какое это было бы всенародное бедствие, если бы такое здание, связанное с такими событиями, уничтожил бы…» И тут подлетевший к нему страшно взволнованный человек докончил его фразу, возгласив «Пожар!». Наш докучный оглянулся — все строение охвачено пламенем.

В гармонии и единстве с этими переживаниями наш докучный знакомец, если поедет куда-нибудь морем, попадет либо в наилучшее, либо в наихудшее плавание, какое известно по этому пароходству. Он или подслушал, как капитан, стиснув руки, сказал самому себе: «Мы все погибли!», или капитан открыто объявил ему, что никогда прежде он не совершал столь удачного рейса и никогда не сможет совершить такой же еще раз. Наш докучный ехал тем самым экспрессом по той железной дороге, когда производился, без ведома пассажиров, опыт езды со скоростью ста миль в час. По этому случаю наш докучный сказал всем прочим в вагоне: «Поезд идет слишком быстро, но сидите спокойно». Он был на музыкальном фестивале в Норвиче[6], когда в первый и последний раз прозвучало необычайное эхо, которому наука так и не нашла объяснения. Он и епископ услышали его в один и тот же миг и в изумлении переглянулись. Он присутствовал при знаменитой иллюминации собора св. Петра, глядя на которую в окно Ватикана, римский папа, как известно, воскликнул: «O Cielo! Questa cosa non sara fatta, mai ancora, come questa. — О небо! Это никогда не повторится снова в таком виде, как сейчас!» Всякий раз, когда он видел льва, его спасало только чудо. Он знает, что это не плод его воображения, потому что в каждом случае укротитель тут же отмечал это и поздравлял его со счастливым исходом.

В жизни нашего докучного знакомца была полоса, когда он болел. Эта болезнь выросла в общественное бедствие. Стоит вам невинно заметить, что вы вполне здоровы или что еще кто-нибудь вполне здоров, и наш докучный, распространившись предварительно о том, что человек никогда не знает, какое благо здоровье, пока не утратит его, — вспомнит затем про ту свою болезнь и протащит вас через все ее симптомы, перипетии и лечение. Стоит вам невинно заметить, что вам нездоровится или что еще кому-нибудь нездоровится, и неизбежно воспоследует тот же результат. Вы узнаете, как наш докучный знакомец стал чувствовать вот здесь какую-то тяжесть, сэр, непонятного ему происхождения и сопровождаемую постоянным ощущением покалывания… или скорее рези… да, это будет вернее… рези, как будто режут тупым ножом. Да, сэр! Боль длилась, покуда у него не начинали сыпаться искры из глаз и вертеться в голове мельничные колеса, а по спине непрестанно стучать молотки — тук, тук, тук сверху вниз, вдоль всего позвоночника. Наш докучный, когда дело дошло до этого, почел своим долгом перед самим собой обратиться к врачу и спросил себя: «Кому бы это мне показаться?» Он, разумеется, подумал о Келлоу, в ту пору одном из самых выдающихся врачей в Лондоне, и он обратился к Келлоу. Келлоу сказал: «Печень!» — и прописал ревень и каломель, легкую пишу и умеренный моцион. Наш докучный подвергся такому лечению, и ему делалось с каждым днем все хуже, пока он не изверился в Келлоу и не обратился к Муну, на котором тогда была помешана половина города. Мун заинтересовался случаем. Нужно отдать ему справедливость, он очень заинтересовался случаем; и он сказал: «Почки!» Он переменил все лечение, сэр, — давал сильные кислоты, ставил банки и мушки. Время шло, а нашему докучному опять-таки делалось с каждым днем все хуже, пока он не сказал Муну напрямик, что ему было бы очень желательно провести консилиум с Клеттером. Клеттер, едва увидел нашего докучного, сразу сказал: «Отложение жира вокруг сердца!» Снаглвуд, приглашенный вместе с ним, не согласился и сказал: «Мозговое!» Но на чем они все сошлись, это что нужно нашего докучного уложить в кровать, — на спину, — обрить ему голову, ставить пиявки, давать огромное количество лекарств и крайне ограничить в пище; так что он обратился просто в тень, вы его не узнали бы, и никто не думал, что он еще может поправиться. В таком он был состоянии, сэр, когда услышал о Джилкинсе — имевшем в ту пору очень небольшую практику и проживавшем где-то под самой крышей на Грейт-Порт-ленд-стрит; однако он, понимаете, уже начинал завоевывать признание среди тех немногих, кто обращался к нему. Будучи в положении того утопающего, который хватается за соломинку, наш докучный знакомец послал за Джилкинсом. Джилкинс пришел. Докучному понравились его глаза, и он сказал: «Мистер Джилкинс, у меня предчувствие, что вы мне поможете». В ответе мистера Джилкинса отразился весь человек. Он сказал просто: «Сэр, я затем и пришел, чтобы вам помочь». Это подтвердило мнение нашего докучного насчет его глаз, и они вместе углубились в рассмотрение случая — погрузились с головой. Потом Джилкинс встал, прошелся по комнате, снова сел. И сказал такие слова: «Сэр, вас обманывали. Ваш случай — несварение пищи, вызываемое ослаблением желудка. Через полчаса вы примете баранью котлету со стаканом доброго старого хереса, самого дорогого, какой есть в продаже. Завтра вы примете две бараньи котлеты и два стакана хереса. Послезавтра я вас навещу повторно». Через неделю наш докучный был на ногах, и этот день положил начало успеху Джилкинса!

Наш докучный — первый человек по части секретных сведений. Он случайно знает много такого, чего не знает никто, кроме него. Он всегда может вам сказать, по какому пункту сейчас расхождения в кабинете министров; он много чего знает о королеве; он может рассказать вам забавные анекдоты о малолетних королевских детях. Он передаст вам личное мнение судьи об убийце Сладже и доложит, что думал судья, когда его судил. Он случайно знает, сколько заработал такой-то человек на такой-то сделке: ровно пятнадцать тысяч пятьсот фунтов стерлингов, а его доход составляет двенадцать тысяч в год. Наш докучный — первый человек и по части всякой таинственности. Он полагает — и вид у него убийственно многозначительный, — вы виделись в прошлое воскресенье с Паркинсом? — Да, виделись. — Он ничего особенного не говорил? — Не говорил. — Докучному это кажется странным. А что? — Так, неважно… Только он думал, что Паркинс заходил к вам, чтобы рассказать вам кое-что. — О чем же? — Докучный не вправе сказать, о чем. Он связан словом. Но он полагает, вы скоро услышите это от самого Паркинса, и он надеется, вас это не так поразит, как поразило его. Но, может быть, вы ничего не слышали про свояченицу Паркинса? — Ничего не слышал! — Ага! — говорит наш докучный знакомец, — тогда все понятно.