Став рабом машины (компьютера, телевизора или мобильного телефона), ты цепляешься за нее, за свою прелесть, как жалкий Горлум — и вот с истощавшей руки неспроста падает кольцо во тьму пещеры, полной орков, а бедный жесткий диск сыпется от перепада напряжения в траченной временем подмосковной сети. "Человек — это звучит Горлум", — как могли бы написать авторы "Межлокальной контрабанды". И как действительно написал незадолго до смерти юродствующий Ю.Н. Стефанов (упокой Господи его душу): Горлум, наше подобие, — "это лже-Адам, анти-Адам конца времен", поры геноновского "зловещего и бесконечного карнавала". Уготована ли нам его участь?

Что толку вспоминать утерянные мысли, метафоры, логичные и алогичные построения, лежащие ныне на мутном илистом дне полетевшего винчестера. Ни к чему теперь взывать: "Где ты, где ты, моя прелесть?" Остается повод и интрига нашего очерка — фильм "Властелин колец" некоего Джексона, в прошлом режиссера дешевой эротики и фильмов ужасов, а сейчас — создателя культового фильма года или фильма века (что уж там будет угодно рекламе). Фильм интересен не сам по себе. Для ценителя мировой классики кино, и не в последнюю очередь русского кино советского периода, ясно, что серьезно говорить о каких-либо художественных достоинствах экранизации Джексона причин нет. Фильм — это большая движущаяся компьютерная игра, оправдывающая давнее замечание Борхеса о "кинематографе" как "описании движения". Движение превыше всего. Искомый зритель может вальяжно развалиться в кресле с поп-корном или пивом в руке и, как сто лет назад глядел на несущийся навстречу паровоз, следить сейчас за несущимися навстречу черными конями назгулов (времени нет, оно раздроблено на мгновения погони, и девятерым королям никогда не нагнать Фродо, ползи он хоть со скоростью черепахи).

Фильм интересен как свидетельство. Во-первых, свидетельство эпохи: эпохи падающих "двух башен", глобальной войны Западного мира с восточной "осью зла", эпохи излета политкорректности, или, по крайней мере, политкорректности не для всех. Во-вторых, свидетельство реальности мира Толкина, сотворившего Срединную землю и населяющие ее народы не на потребу дня, но используя древние неписаные каноны созидания мифа. Этот миф — самая объективная реальность, и он не может быть назван христианским или гностическим, и даже эльфийским, потому что эльфы только играют отведенную им роль в мифе, играют миф, — но это миф Толкина, его личное изобретение. И, в-третьих, фильм — это свидетельство победы книги, может быть, даже Книги с большой буквы, хотя ей вовсе не было нужды побеждать. Если вы возьмете в руки "Властелин колец", вы почувствуете аромат бесконечной Книги, который вы улавливали когда-то, перелистывая "Сказки тысячи и одной ночи", "Махабхарату" или ирландский эпос. Книга или Творец Книги побеждает в тот миг, когда вам кажется, что ей не будет конца, и вы сами станете частью этой истории или этой Книги (у Толкина для меня этой точкой сборки была глава о совете у Элронда, тем печальнее смотреть сцену совета в фильме).

Сначала, после появления фильма, я намеревался писать о Толкине и манихействе, и это совсем не означает, что я считаю Толкина манихеем. Просто в свое время я был довольно неосторожен и написал о манихейском контексте, в котором можно рассматривать "священную историю" и эсхатологию мира Толкина. Я до сих пор не отказываюсь от возможного манихейского прочтения некоторых сюжетов у Толкина, но со времени моей статьи в “Ex Libris'e-НГ” ("Религия утраченных дней", 22.02.2001) появились иные трактовки и прочтения Толкина, во-первых, замечательный ответ-цитатник группы "Эстель" в сети FIDO "Толкин: гностик или христианин?", защищающий с позиций православного богословия христианство Толкина, а во-вторых, на другом фланге появилась одна из последних статей Ю.Н. Стефанова в "Контексте-9", № 7, где мир Толкина показался ему "кишащим бесами и стихийными духами", причем безысходным людям там еще неизвестно о грядущем воплощении Слова.

Уцепившись за последнюю фразу из Стефанова, я и перейду к теме историзма Толкина. Действительно, людям Срединной земли еще неведомо грядущее воплощение, и выражение "мир Толкина" не совсем удачно: сам профессор упорно считал свои произведения рассказами о далеком прошлом нашего мира, своеобразными историческими романами. В ответ на обзор У.Х. Одена, когда тот пишет о "вымышленном мире" Толкина, автор "Властелина колец" заявляет: "Я не создавал воображаемого мира — я создал только воображаемый исторический период в Срединной земле, месте нашего обитания" (кстати, несмотря на весь "атлантизм" Толкина, нельзя не заметить, что Срединная земля (Middle-Earth), окруженная океаном — это не что иное, как Евразия). Истории переплетаются в "Потерянных сказаниях": англосаксонский мореплаватель Эльфвине, отправляясь на Запад, узнает историю эльфов на острове в океане. В мире, описанном во "Властелине колец", континенты имеют еще иное расположение, иные расы населяют Срединную землю. Атлантида-Нуменор уже затонула, но до Египта еще далеко. Это мир до воплощения Бога Слова, и о воплощении у Толкина не будет сказано ничего, речь о нем пойдет в самой истинной волшебной истории, Святом Евангелии.

Но не все так печально для людей Средиземья: предвестье Спасителя, отблеск, отброшенный вспять, известен и в мифе Толкина. Это человек Эарендил, ставший утренней звездой, искупитель грехов народов Срединной земли. Во многократно цитируемой древнеанглийской поэме "Христос", где Толкин и узнал имя Эарендила, мы читаем: "Радуйся, Эарендил, ярчайший из ангелов,/ светить над Срединной землей к людям посланный!" В поэме речь идет скорее всего об Иоанне Предотече, а earendel по-древнеанглийски означает "сияющий свет". Так сплетаются у Толкина история его мира и реальная (если она может считаться более реальной) средневековая история, его "эльфийский" миф и миф христианский. Можно привести множество примеров подобных переплетений из работ Толкина, и комментарии могут множиться и ветвиться. Почти каждое значимое слово и мифологема ведут за собой разные уровни объяснений и других мифов. Миф, как и положено тому быть, вытягивает за собой другие мифы.

Итак, тема христианского контекста "Властелина колец" и "Сильмариллиона" и проблема личного восприятия прекрасного и кровавого мира, описанного в этих книгах (и не узнаваемого в фильме), вытягивает другую тему — тему дуализма у Толкина. Почему-то сразу вспоминается непредрешенный исход последней битвы между ангельскими и демоническими силами — Дагор Дагорат — в уже упоминавшихся "Потерянных сказаниях". Конечно, в этом исходе чувствуется дух манихейства, но, во-первых, напомним, что "Потерянные сказания" — это очень ранний вариант мифологии Толкина, над которым он работал еще в окопах Первой мировой (прототипы хоббитов — простые английские парни — сражались рядом), во-вторых, позднее в "Сильмариллионе" о последней битве вообще не идет речи, а ангелы-валары "не видели поздних эпох и конца мира". Знание сроков сокрыто от них так же, как и от читателя. Конец мира близок, но сроки остаются неведомы.

Все пишущие о Толкине не миновали глубокомысленных, более или менее удачных рассуждений о Добре и Зле в его работах и его мире. Почему-то редко заходит речь о дуализме у К.С. Льюиса, оксфордского друга Толкина. Кто-то написал в свое время, что творение Толкина — это океан зла с островками света, а Нарния Льюиса — это море добра с отдельными нагромождениями зла. Но дело даже не в этом. Если "Хроники Нарнии" — это прямолинейная и не всегда удачная аллегория на евангельские сюжеты, написанная для детей, то "Властелин колец" — вообще не аллегория. Аллегории Толкин не переносил. Тем не менее именно Льюис подсказывал Толкину во время их посиделок в "Eagle and Child" многие сюжетные ходы "Властелина", сам же Льюис тоже был способен создать или вспомнить настоящий миф, например, в своем лучшем романе "Пока мы лиц не обрели".