есть русскоязычная украинская литература (равно как белорусская, казахстанская и т.п.);

есть русскоязычная израильская литература;

а все остальное, включая литературные опыты новых эмигрантов в тех же США или Германии, следует безусловно отнести к литературе русской. Исключение для бывших республик СССР и для Израиля сделано потому, что там русскоязычная литература существует как дополнение к литературе на языке титульном. Исключение не сделано для США и Германии, потому что литература на русском и сам русский там характерны лишь для одного, максимум двух поколений, и не выходят за рамки культурного гетто.

Русская литература плюс все так или иначе помянутое выше образуют в совокупности литературу русскоязычную. Никакого другого научного смысла этот термин не имеет.

Отмечу еще один любопытный факт: каждая литература развивается центростремительно, тяготея к тем или иным духовным центрам. И в самих этих центрах с легкостью "адаптируют" или присваивают периферийных писателей. Скажем, классиком английской (а вовсе не англоязычной) литературы слывет австралиец Томас Гарди. Особенно показательна несомненно существующая австрийская литература: существовать-то она существует, вот только любого австрийского писателя, стоит ему прославиться, торопятся причислить к литературе немецкой.

Таким образом, международная практика свидетельствует против деления нашей литературы на русскую и русскоязычную в обозначенном Бондаренко полемическом аспекте. Да и тот факт, что среди сочинителей на титульном языке много инородцев и, в частности и в особенности, поразительно много этнических евреев, вовсе не является признаком русского своеобычая: так обстоит дело во всем христианском мире. Как, почему, с каких пор сложилось подобное положение вещей — все это выходит за рамки конкретно обозначенной проблемы. Полемический жупел "русскоязычия" игнорируется объектами насмешки как нечто и чересчур приблизительное, и откровенно беззубое: "Пилите, Шура, пилите!" В каждой литературе наряду с национально ориентированными имеются космополитически настроенные писатели, гуманисты соседствуют с человеконенавистниками, люди набожные — с атеистами и агностиками, представители коренного этноса — с инородцами и иммигрантами,— но все это в своей совокупности и является национальной литературой, нравится это кому-то или нет. И на мой взгляд, обозначенная в свое время Игорем Шафаревичем проблема русофобии куда актуальней, а главное, достоверней.

За рамками разговора я оставляю "мистическое", тем более "мистическое и авангардное" (Бондаренко). Здесь что-то есть, но увы… во-первых, нельзя же сводить всю русскую литературу к литературе православной (то есть, может, и можно, но пусть этим займется РПЦ, а не литературная критика и публицистика). А во-вторых, едва заговорив о "русскости" в литературе, мы попадаем в очередную ловушку — а кто, собственно, возьмется ее, русскость, определить? И по каким критериям? Я убежден, скажем, что Владимир Бондаренко считает Эдуарда Лимонова русским писателем, а Виктора Ерофеева — русскоязычным, но, собственно говоря, почему? Потому что ему так хочется. И тут уж вспоминается покойная Татьяна Глушкова, категорически обвинившая в недостатке именно русскости своих соратников по патриотическому лагерю. И вообще все это напоминает словесную эквилибристику давнишних лет: наши разведчики и их шпионы. В литературе и в литературной жизни существует много проблем, в том числе и та, что смутно и по возможности деликатно обозначена главным редактором "Дня литературы", вот только в рамках предложенной оппозиции она не решается.

Да и с точки зрения трудностей чисто фонетических — что русский, что русскоязычный, все едино. Смирись, гордый человек, или придумай что-нибудь похитрее.

"Пушкин отсчитывает от нуля к бесконечности…", "он для этого помещен в "нулевую точку"; вернее, он возник в этой точке, потому что именно этого требовала логика развития русской культуры…", "единственное это явление — именно потому, что находится как бы в исходной, "нулевой точке"…", "вернуться к тому "нулевому варианту", который предполагается при полной демифологизации Пушкина…", "это "всё", которое рождается из "ничего" и в нулевой точке означает "ничто"…", "не находите ли вы, что с этого "нуля"… вновь начнется накручивание мифов…", "опускаемся на нулевой уровень…"

Почти всю публицистику Льва Аннинского отличает сугубо игровое и даже провокативное (в точном смысле латинского выражения pro vocatio — "для волеизъявления") начало. Цитаты — из статьи ""Наше всё" — наше ничего?", опубликованной в первом выпуске "Дня литературы" за 2002 год. Где Лев Александрович с присущим ему мастерством и даже изяществом проводит "умножение на ноль" не кого-нибудь, но Александра Сергеевича Пушкина. В самом деле, какую бы величину, какое бы "наше всё" на ноль ни помножь — в итоге получится только ноль: круглый и пустой, как мячик. И Аннинский с видимым удовольствием образовавшимся кругляшом играет — чтобы, потешившись вволю, бросить его городу и миру: мол, делайте с ним, что хотите, а мое дело теперь сторона.

Но есть и второй участник игры, без которого она и состояться-то не могла. Им выступает обозначенный в качестве "мифоборца" Юрий Дружников со своей книгой "Русские мифы", где, помимо прочего, попытался, "отчистив Пушкина от мифологической мути", превратить Александра Сергеевича в сугубо отрицательную величину, "в бретера и забияку, похожего на всех бретеров и забияк своего времени и круга". Точные "пасы" Аннинского на Дружникова и "отскоки" от того в статье постоянны: "как выяснил Дружников…", "последнего прикола у Дружникова нет…" и, в качестве апофеоза, "не был, не видел, не знаю, у Дружникова прочитал…"

Разумеется, умножение поэта на ноль, предпринятое Львом Аннинским, может выглядеть оправданным и даже положительным действием лишь на таком, безусловно отрицательном и отрицающем Пушкина фоне. Да, если судить по знаку в линейной системе координат, в категориях "плюс-минус", подобный подход по-своему верен. А если посмотреть на ситуацию иначе? Скажем, по модулю, по абсолютной величине, безотносительно к знаку оценки? Тогда получится наоборот, и придется сказать, что Юрий Дружников считает Пушкина более значимой величиной, а следовательно — относится к нему, независимо от "знака", с большим внутренним почтением, чем Лев Аннинский. Однако тем самым истину о Пушкине — она же "золотая середина" — предлагалось бы "по умолчанию" искать где-то в диапазоне от нуля до "минус бесконечности" (или, может быть, "минус единицы"). Не скрою, здесь у меня было сильное искушение развить предложенную статьей методологию в духе Льва Толстого: представить Пушкина некоей неведомой величиной, которую авторам вольно умножать хоть на ноль, хоть на отрицательную или положительную дробь — что больше соответствует "магическому числу" их собственной души. Но как-то вовремя вспомнилось, что, во-первых, наши недостатки — продолжение наших достоинств, а потому далеко не всё следует продолжать и развивать; а во-вторых, что "не судите да не судимы будете".

Но дело в том, что Пушкин — не просто абстрактное, отвлеченное "наше всё". Он — вполне реальное "солнце русской поэзии", живущий в каждом из нас "мой Пушкин". Разве можно "умножать на ноль" солнце, или цветущий луг, или собственное сердце? Для всякого русского человека, с детства вошедшего в мир пушкинских сказок, "Руслана и Людмилы", а затем — его стихов и прозы, даже в голову не придет упрекать поэта за "тело длиной 160 сантиметров" или другие недостатки его земного бытия. Точно так же и былинного Илью Муромца народ наш любит и помнит вовсе не потому, что "при 165 сантиметрах" роста тот был, по словам Аннинского, "поперек себя шире, скроен по мерке русской печки, на которой пролежал тридцать лет". А потому, что побил в свое время всех врагов земли Русской: от Соловья-разбойника до Жидовина-богатыря.