— Лейтенант Винокуров… Александр Алексеевич… ваш сын? — спросил он и, получив положительный ответ, продолжил: — Он в Чечне служил?
— Как в Чечне? Почему — служил? — дрогнувшим и сразу севшим голосом спросил отец.
Он заметил, как повлажнели глаза офицера — и понял, почему его так срочно вызвали в военкомат.
— Ваш сын убит. Примите мои соболезнования. Его уже привезли в Брянск, нужно ехать за ним, автобус уже ждёт… — скороговоркой проговорил военкоматчик. — Надо держаться…
Отец — сам подполковник в отставке, постарался скрыть набежавшую слезу и держаться уверенно, но голос предательски выдавал его мучительную боль:
— Я… готов. Надо заехать… мать предупредить…
Когда он зашёл в свой дом, жена встретила его вопросом:
— Ты чего сегодня так рано с работы?
— Я сейчас в Брянск еду, — ответил Александр Алексеевич, стоя в прихожей.
Нина Николаевна, собиравшаяся на дежурство в больницу, медленно подошла к мужу и тихо спросила:
— Сашка?
— Да… — так же тихо ответил отец.
Мать прислонилась было к стене, но сразу же сползла по ней вниз.
Обратно они возвращались поздним вечером. В областном военкомате гроб с телом погибшего загрузили в автобус четверо солдат-спецназовцев, вместе с майором и лейтенантом сопровождавших тело от самого Ростова. Всю дорогу ехали молча и смотрели на разыгравшуюся за подмёрзшими окнами метель.
Тело Александра везли не в Стародуб, где родители Александра снимали небольшой домик, а в деревню Дареевичи. Там жили его дедушка и бабушка, там, на деревенском кладбище, покоились все его предки… Когда оставалось триста метров до деревни Дареевичи, автобус остановился. Дорогу замело, и расчистить её никак не удавалось. Снегопад не прекращался, снежная крупа и холодный ветер вновь заметали расчищенный путь.
Деревянный ящик, в котором находился цинковый гроб, выгрузили из автобуса и попробовали волоком тащить по свежему снегу. Но через несколько десятков метров и солдаты, и офицеры выбились из сил…
Лишь спустя час автобус кое-как пробился через снежный занос на ночной пустынной дороге и остановился у маленькой избы.
Несмотря на поздний час, деревня не спала — над ней в морозном воздухе звенел женский плач и вой. Здесь все знали Сашку с малых лет и гордились бравым, подтянутым курсантом-десантником, ежегодно приезжавшим в отпуск к деду с бабкой. В августе этого года должна была состояться его свадьба с одной местной девчонкой. Известие о смерти лейтенанта стало настоящей трагедией для небольшой деревни…
Подавленные печальной вестью мужики молча встретили подъехавший автобус, приняли из него тяжёлый деревянный ящик и понесли его в дом. Дверной проём оказался слишком узким для страшного груза, и ящик с усилиями внесли в большую комнату. Красная материя, которой ящик был обтянут, в нескольких местах порвалась и теперь кровавыми клочьями свисала до пола. Затем ящик разобрали и установили цинковый гроб посреди комнаты. В верхней части гроба было небольшое стеклянное окошечко, но кто-то велел снять крышку. Пока с ней возились, женский крик усилился…
У стены сидел дед Николай. Сашка был единственным, любимым внуком у старого фронтовика, окончившего войну в Берлине и расписавшегося на стене Рейхстага. От страшного известия у него отнялись ноги и частично перестали слушаться руки; он сидел на стуле, раскачиваясь маятником назад-вперёд, и молча плакал. Слёзы текли по лицу, но он не замечал их, продолжая смотреть на гроб.
Когда сняли крышку, на мгновение стало тихо, но тут же людские крики, стоны раздались с новой силой. Гроб был полон алыми гвоздиками, положенными в него на официальной церемонии прощания в воинской части, и видно было только лицо погибшего с белой повязкой на лбу. Заплаканная мать медленно пошла к гробу, она вглядывалась в заострённый профиль, виднеющийся между красными цветами, со страхом и слабой надеждой, что это не её любимый сын. Но она узнала его по усикам, которые Саша отпустил после окончания училища…
В хор женских стенаний врезался наполненный горем и смертельной тоской крик матери:
— Сашенька-а, Сашенька-а… Сыночек мо-ой… Родненьки-ий… За что же тебя та-ак… Ох, горюшко-о-о…
Её руки, упавшие на тело сына, вдруг судорожно схватили несколько гвоздик, лежавших у самого его лица. Мать поднесла цветы к своим глазам и заговорила с сыном, как с живым:
— Сашенька, ну что же ты лежишь… мёртвый?.. Смотри, сколько у тебя цветов, и они все живые… А ты лежишь… мёртвый… раз, два, три, четыре…
Маленькая женщина стала аккуратно и тщательно пересчитывать гвоздики, доставая их из гроба одну за другой и складывая в большой букет. Считала она внимательно, не обращая внимания ни на окружающих её родственников и соседей, ни на громкий плач по убиенному, как будто жизнь Саши зависела от того, каким будет результат…
— Девяносто три! — Нина Николаевна положила в букет последний цветок, и её лицо озарилось радостью. — Здесь девяносто три! Посмотрите, люди: здесь — девяносто три гвоздики, и все они живые! Ну посмотрите, люди!
С огромной охапкой цветов она подходила к каждому и предлагала потрогать цветы и убедиться в том, что они на самом деле живые. Она медленно обходила комнату, и даже самые суровые и сдержанные мужчины не могли удержаться от слёз. Кто-то отвернулся к стене, чтобы не видеть материнского горя…
— Ну вот, Сашенька, ты видишь — все говорят, что цветы живые… И их девяносто три штуки… Значит, ты живой… А ты лежишь, как мёртвый… Нет!!! Ты живой!!!
После короткого молчания мать робко спросила:
— А может, ты просто спишь?.. Давай-ка я тебе колыбельную спою… Твою любимую…
Она медленно рассыпала цветы по гробу, склонилась над изголовьем и, положив правую руку на лоб сыну, тихо запела:
Месяц над нашею крышею светит, вечер стоит у двора,
Маленьким птичкам и маленьким детям спать наступила пора.
Завтра проснёшься и ясное солнце снова взойдёт над тобой.
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной.
Спи, моя крошка, мой птенчик пригожий, баюшки-баю-баю…
Пусть никакая печаль не тревожит детскую душу твою.
Ты не узнаешь ни горя, ни муки, доли не встретишь лихой…
Спи, мой воробышек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной.