Ветер не прекращался. Алик давно заметил, что ноябрь — самый невыносимый здесь месяц. Все остальное, даже зимнее обледенение, хоть как-то можно пережить, а в ноябре — вечный "ноль" и вечный ветер. Если целый день передвигаться по улицам, голова к вечеру болит беспредельно от его завываний. Плюс масса неудобств — постоянно гаснущее пламя зажигалки, прищуренные глаза и невозможность адекватно оценивать окружающий мир. И всепогодная копоть большого города, покрывающая за день с головы до ног. Причем ветер этот проклятый впечатывает ее в лицо, руки и одежду так, что отмыть-отстирать уже нет никакой возможности. Тяжелая, жирная копоть глобального человечьего муравейника.

Периодически поднимая голову, Алик пробирался по улице, высчитывая сколько еще осталось до метро. Собственно, об определении расстояния не могло быть и речи, ведь расстояние в этом мире уже давно измеряется временем, так что до подземки оставалось минут пятнадцать неспешным шагом. Странное дело, но людей почти не было, хотя неподалеку бурлил Невский проспект и его шум отчетливо слышался в этих старых переулках. Здесь было тихо и темно, свет уже не горел во многих окнах, и лишь редкие прохожие быстро проскальзывали мимо.

Алик свернул в подворотню и расстегнул молнию на джинсах. Сделать это хотелось давно, но удачного места не находилось. "Простите, конечно, — начал он свой внутренний монолог, обращенный к гипотетическим жильцам этого дома, — гажу вот тут у вас. Но что делать-то?.."

— И как, молодой человек, легче стало?

Алик вздрогнул и обернулся. Силуэт в коротком черном пальто лишь пару секунд казался незнакомым и потому пугающим. Его-то как занесло в эти лабиринты?

— Легче...

Алик застегнул джинсы и подошел к невысокому, в круглых очечках, человеку.

— Простите, Александр, но руки сейчас не подам...

— Прощаю.

Сашка — городской "фрик", художник и такой же, как Алик, маргинал. Собственно, они тезки, просто Алика добрый десяток лет никто не называет Сашей или Шуриком, и он настолько привык к своей полуазиатской кличке, что даже своим потенциальным работодателям иначе как Аликом редко представляется.

— Вечерний моцион совершаете?

Сашка, заложив руки за спину, смешной, "чаплинской", походкой направился из подворотни на улицу. Предполагалось, видимо, что Алик должен двигаться следом. Он и пошел, делать особо было нечего, а тут хоть прогуляться с продолжателем великой художественной фамилии можно. Сашкин дед иллюстрировал ОБЭРИУТов и был личным другом Даниила Хармса, потомок показывал Алику доказывающие это фотографии и письма.

— Совершаю...

— Но город пугает и приходиться напиваться, чтобы этот монстр Петербург хоть немного съежился в собственном сознании?

— Точно...

Алик улыбнулся. Сашка не пил уже лет десять и поэтому любил иногда поиздеваться над выпивающим юным другом. Впрочем, неизвестно, что будет еще через одно десятилетие. Алик как раз почти достигнет сегодняшнего Сашкиного возраста и, как знать, может, пить тоже бросит.

— Куда идем-то, Александр?

Алик все еще пошатывался и не успевал за смешно передвигающимся маленьким человечком.

— Полагаю, что кроме как ко мне идти некуда. Или ты предпочтешь еще сотню грамм?

Они всегда общались то на "ты", то на "вы" и сегодняшний вечер не стал исключением. Собственно, обычный вечер, какие должны быть исключения?

— Да нет, Александр, мне уже хватит.

— Вот и я о том же...

Сашка жил неподалеку. В малонаселенной коммуналке у него была своя огромная, метров на тридцать и с тремя окнами, комната. По Сашкиным рассказам, раньше вся квартира принадлежала семье деда и лишь только в конце сороковых, когда старый художник-формалист умер, их уплотнили приехавшими восстанавливать Ленинград строителями из Вологодской области. Сашка родился спустя еще двенадцать лет. Поздний ребенок, "любимый пупс", как он сам себя называл.

Они подошли к закрытому на кодовый замок подъезду и вскоре уже шагали по лестничным пролетам на предпоследний, пятый этаж. У самых Сашкиных дверей стояла изразцовая печка, беспощадно выкрашенная желтой масляной краской. Алику всегда было жаль этих варварски уничтоженных изразцов, и он, приходя к Сашке, с тоской смотрел на погребенный под толстым слоем человеческой тупости артефакт.

В коммунальном коридоре было на редкость светло и чисто. Обычный штамп — "длинный темный коридор с одиноко мерцающей в самом конце лампочкой" — не соответствовал Сашкиной квартире. С соседями ему повезло. Соседям с Сашкой — не очень. Он хоть и не пил, но вел себя странно, ни с кем не здоровался, пол в коридоре и на кухне не мыл и вообще мужичком был малоприветливым и необщительным. Его терпели, навсегда записав в разряд тихих сумасшедших. Не буйствует, не вопит, с топором не носится — и ладно.

— Здравствуйте, — Алик кивнул вышедшей из ближайшей комнаты женщине.

Она улыбнулась в ответ, но Сашка ущипнул его за бок и прошипел: "Что ты с ней здороваешься?"

В его комнате ничего не изменилось, хотя Алик не был здесь, наверное, месяца три. Даже пластинка на диске патефона лежит та же самая. Лидия Русланова, "Валенки". Впрочем, патефон этот не работал с незапамятных времен и был скорее частью интерьера — бесполезной, громоздкой, но симпатичной.

— И за что вы, Александр, так не любите своих соседей?

Алик опустился в кресло. Сашка что-то пробурчал в ответ, взял с тумбочки чайник и вышел в коридор.

Алик осмотрелся. Да, здесь ничего не меняется на протяжении многих лет. Те же картины — и деда, и потомка, тот же стол с листами ватмана, карандашами, пастелью и тушью, тот же мольберт. Мольберт — такая же часть интерьера, как и патефон с руслановской пластинкой. Сашка не пишет маслом очень давно, но убрать колченогую деревяшку с середины комнаты не торопится. Графические картинки, кажется, появились новые, но чтобы рассмотреть их, нужно включать свет, вставать с кресла и ходить вдоль стен.

— А что у вас происходит, юноша?

Сашка вошел неслышно, и Алик опять вздрогнул от его голоса, неожиданно взломавшего тишину.

— Ничего. Все как всегда. Работа в желтушной газетке и хандра.

— Стихи или, как вам больше нравится, поэтические тексты, создаете?

— Почти нет. Кому они нужны? Теперь даже мне самому не нужны...

— Зря. У вас неплохо получалось.

— Ну и что?..

— Ремесло нельзя забрасывать, даже если для ремесла наступили не самые лучшие дни... Раскидай пакетики по кружкам, а я на кухню. Чайник уже должен вскипеть.