За этой серой былой номенклатурой Кантор замечает и подлинную мощь красной идеи, сплотившей великую Русь на поколения, хоть и не на века. Кантор не идеализирует, не придает хрестоматийного глянца ее носителям... но его симпатии бесспорны – "если говорят, что 70 лет социалистического эксперимента завершились крахом, последующие 20 лет капиталистического эксперимента были еще менее удачными". В дни, когда снова наши противники завели разговоры о выносе праха Ленина, стоит перечесть эти слова Максима Кантора:

"Энергии Ленина, то есть той наступательной силы, которой он наделил российский пустырь и его обитателей, хватило на пять поколений правителей. В самом деле, этот тщедушный лысый человечек передал преемникам в наследство такую неутолимую страсть и столь выстраданную логику управления, что при всех своих зверствах, тупости, лени и долдонстве они – то есть соответственно Сталин, Хрущев, Брежнев, Андропов – излучали словно бы отраженный свет ленинской страсти и воли. Стоило бессмысленному сибариту Брежневу выползти на трибуну и произнести не вполне для него внятный набор слов: интернационал, коммунизм, справедливость, братская помощь, как эти слова – помимо воли говорящего – наполнялись смыслом. Жалкий и тупой, увешанный орденами полупарализованный старик шамкал с трибуны слова, от которых некогда содрогались толпы, которые швыряли голодных солдат в прорыв Перекопа, которые заставляли конницу стелиться в галопе; старик бессмысленно воспроизводил звуки привычных слов, и эти слова, отделяясь от деревенеющих губ, наливались былой силой и грозно отдавались в зале. И казалось, что в умирающей, едва тлеющей Советской России еще спрятана грозная воля. Словно бы некогда отданная в мир энергия и страсть еще продолжали некоторое время жить сами по себе – и вспыхивали, едва их вызывали к жизни. Так, если верить преданиям Востока, являлись джинны тому, кто потрет старую лампу, так являлись духи, если произнести верное заклинание".

***

Многие герои и антигерои Кантора носят еврейские имена – как и в реальной Москве минувших десятилетий. Автор не акцентирует и без того понятного читателю происхождения арт-критика Шайзенштейна, художника Гриши Гузкина, "толстожопой лупоглазки" Розы Кранц и банкира Михаила Дупеля. Все эти авантюристы, в конце концов, проигрывают в столкновении с окрепшей новой номенклатурой, сросшейся со старой кремлевской, и с западными дельцами, умеющими вовремя перевести акции в оффшор, обанкротить предприятие, а потом выкинуть за дверь много возомнившего о себе холуя. Они способствовали крушению России, но не им пожинать плоды. Но их поражение не трагично, как не трагична смерть Розенкранца и Гильденстерна. Роль еврейского участия в событиях девяностых годов, да и в русской культуре, подытоживает симпатичный автору герой, художник Строев:

"Русские евреи – гордые и глупые. Гордость они наследуют по крови, а дурь – по среде обитания. С годами, от поколения к поколению, формируется эта специальная популяция пустых, горделивых, трогательных, ущемленных людей с горящими, близко посаженными глазами и претензией на большее, чем они заслуживают. Конечно, не повезло с местом рождения, это верно. Но разве русским повезло? Местные пропойцы, они, конечно, глуповаты, но терпеливы. Переносят жизнь не ропща, живут скромно – напиваются и спят. Евреи, те, настоящие, из жарких стран, они, конечно, непереносимо чванные, но часто бывают мудрыми. Русские евреи могли взять бы иной набор качеств из генетических свойств – скажем, неплохой комбинацией было бы сочетание мудрости и терпения. Однако отличительными чертами русских евреев сделались глупость и гордость. Это наследство и достается маленькому московскому мальчику с нетипичной фамилией, длинными ресницами и оттопыренными ушами. Единственное, что он может делать, – рисовать карикатуры, как Стремовский, острить, как Жванецкий, рассказывать анекдоты, как Гузкин. И мыкаются со своей горемычной судьбой: посмотрите на меня, дайте мне табурет, я прочту вам стихи! Московский еврей – худшее издание русского пропойцы".

Однако, преуменьшая роль русских евреев, автор противоречит своим же точным наблюдениям. Эти противоречия становятся очевидны в его замечательных главах о современном искусстве. Совершенно случайно ли, только ли анекдотично (предполагаемое) еврейство его героев, таких как арт-критики Яша Шайзенштейн, Ефим Шухман и Петя Труффальдино, культурологи Роза Кранц и Голда Стерн (имена которых напомнят если не Шекспира, то Стоппарда), художники Гузкин, Стремовский, Пинкисевич, арт-дилеры и коллекционеры вплоть до Ротшильдов и Гуггенхаймов, обозначенных на заднем плане? Совершенно случайно ли совпали по времени успех евреев в области изобразительного искусства (традиционно закрытой для этих ярых иконоборцев) и расцвет именно концептуального, нефигуративного искусства?

Мне бесконечно близок тезис Кантора о порочности современного концептуального искусства, о его богоборчестве и кощунстве, и о его связи с антихристианским неоязычеством. Но с каким язычеством? Все же реальное, известное нам язычество не бежало человеческого образа, и оно на свой манер сакрализировало женщину. В образах Изиды и Озириса, Дианы и Диониса человечество предчувствовало пришествие Христа и Богородицы, писала в свое время Симона Вейль. Она же противопоставляла им другой вид язычества – иудаизм с его самообожествлением и отказом от антропоморфных изображений. Вот с этим язычеством и связано концептуальное искусство, и поэтому не случайно в его формировании такую заметную роль, как заметил Кантор, играли еврейские художники, искусствоведы, хозяева галерей.

Кантор видит за искусством – религию; так, изображения в соборах Европы были порождением христианской веры. Концептуальное искусство связано с культом Мамоны, потому что за концептуальным произведением не стоит ничего, кроме подписей и печатей искусствоведа и куратора, как за акциями фонда не стоит ничего, кроме подписей и печатей учредителей и банкиров. С их подписями и печатями любой писсуар становится произведением искусства, любой недоучка и неумеха – художником. Впервые в истории человечества деньги однозначно определяют, что является искусством. Современное нефигуративное искусство есть искусство Мамоны, как средневековое искусство есть искусство христианское. А еще Маркс назвал Мамону – подлинным иудейским богом. Подчеркнем, что это не вопрос крови – так, герой романа Павел Рихтер отвергает неоиудейскую парадигму Мамоны и приходит к Христу – как и герой романа Пастернака.

Катарсисом романа становится персональная выставка художника Павла Рихтера – хотя у читателя не остается сомнения, что он создал гениальные холсты, сплоченная мафия арт-критиков, кураторов и издателей отвергает его шедевры, потому что если он прав – тогда они шарлатаны, втюхавшие лохам не покрытые реальным обеспечением акции. К этому катарсису ведет цепочка глав об искусстве, которые задают тон последующему повествованию. Читать их можно в любом порядке, с упоением.

И вообще, чтение романа Кантора – это само по себе долгое удовольствие.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: