...Кувалдин – человек повышенной солнечной активности, человек-турбогенератор, человек-мотор, вечный двигатель, который заставляет крутиться вселенную вокруг себя, который и сам работает с утра до ночи, и заставляет всех вокруг себя работать. У него – сверхмощное биополе. Кто попадает в его биополе, тот становится человеком повышенной творческой активности, повышенной работоспособности... и начинает творить чудеса, делать то, чего он никогда не смог бы сделать раньше и чего он никогда не смог бы ожидать сам от себя.

...Кувалдин думает о высшем смысле жизни, а высший смысл жизни для него состоит в том, чтобы писать свои вещи и печатать их, чтобы потом войти с ними в бессмертие и встать на одну полку с классиками человечества, и все время он работает над собой. В отличие от тех людей, о которых говорит его герой Клоун:

– Смотришь на людей и видишь, что никто из них не думает ни о смысле жизни, ни о Боге и не работает над собой!

...Больше всего Кувалдин не любит просить денег на поддержку своего журнала "Наша улица", брать шапку и обходить с нею спонсоров. Но ему приходится делать и это:

"Ни в жизнь не стал бы я просить для себя. Скорее бы уж умер с голоду на улице. Но ради литературы я нашел в себе силы поступиться гордостью..." – признается он.

Бог помогает ему. И на ловца и зверь бежит.

Родился я 16 января 1947 года в Москве. Из роддома им.Молотова родители привезли меня в легендарный дом на Подколокольном переулке № 16/2 у Яузского бульвара. Тем легендарный, что более прочих московских домов он символизировал и продолжает символизировать "сталинскую эпоху", и в этом качестве несчетное количество раз запечатлен в отечественных и зарубежных кинофильмах.

Мои сверстники публичных профессий охотно вспоминают "трудности и лишения послевоенной поры". Что до меня, то могу вспомнить на этот счет лишь очередь за дефицитной тогда пшеничной мукой, в которой мне выпало простоять с мамой целый зимний день. Распорядитель очереди написал на моей ручонке химическим карандашом четырехзначный номер, и далее я с ужасом наблюдал, как на вспотевшей от волнения ладошке номер расплывается в бессмысленную чернильную кляксу. Однако обошлось и без номера… Ранним зимним вечером двое мужиков в присыпанных мукой телогрейках выкинули из освещенного тусклой лампочкой помещения в подвале нашего дома на раздаточный стол два бумажных пакета муки, один из которых по праву считался моим.

Или вот еще… Нелепейшим образом разбил во дворе нос, и уже находясь в карете скорой помощи, долго торчал в автомобильной пробке, пока мимо по пустой встречной полосе ни промчались один за другим три черных авто. Фельдшер с благоговением произнес им вослед: "Сталин в Кремль проехал".

Позже оказалось, что из-за задержки в пути, крови я потерял изрядно, отчего пришлось три дня провести в детском отделении "кремлевки", расположенной в переулке Грановского. Так что при желании могу объявить себя "жертвой сталинизма".

С трудом, но помню Саранск, куда отца, Александра Александровича, направили редактировать "Советскую Мордовию". В основном запомнилась казавшаяся огромной после комнаты в московской коммуналке почти пустая квартира в кирпичном обкомовском доме, по которой я лихо гонял на трехколесном велосипеде...

Но настоящая жизнь для меня началась на юге, в Кишиневе, куда отец направился редактировать теперь уже "Советскую Молдавию". Убежден, достойная жизнь – это не богатство и даже не комфорт, а солнце, тепло, изобилие фруктов, доброжелательная созерцательность и ленное добродушие, которые невольно прививает людям ситуация юга. Прав Бродский, утверждавший, что "Если суждено в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря…"

Море было неподалеку – в Одессе. Каждое утро туда из кишиневского вокзала один за другим отправлялись два скоростных дизельэлектропоезда, и с их помощью можно было ранее полудня оказаться на пляжах Аркадии или станций Большого фонтана.

Одесса не понравилась мне обветшалой неопрятностью и неистребимой провинциальностью.

Зато Севастополь, куда вскоре после рождения отца перебрались его родители, произвел на меня самое благоприятное впечатление. Настоящий каменный город с настоящей просторной и глубокой бухтой. Порядок, как в образцовом воинском гарнизоне, корабельная чистота на тенистых улочках из белокаменных домов, морские офицеры в нарядных белых кителях, их жены-красавицы…

Мой дед по отцовской линии, которого я, увы, уже не застал в живых, служил в Севастополе смотрителем аквариума биологической станции, что расположена на Графской пристани неподалеку от эмблемы города – памятника морякам. Там же, на станции, жила его семья. Отец рассказывал, что в детстве, едва проснувшись, с еще окончательно не разлипшимися ото сна глазами, прямо с постели пробегал неширокую пристань и нырял в ласковую морскую волну. Сразу тебе утренний туалет и зарядка…

Матушка, Мария Андриановна, русская дворянка, родилась в Ревеле (Таллин) у холодного Балтийского моря, и посему была много сдержанней и строже отца; одно слово – северянка. Соединил их Ленинград, где в молодости отец работал репортером в молодежной "Смене", а мать училась в фототехникуме.

...И родители мои, и я за ними – провинциалы, что отношу скорее к достоинствам. У нас, провинциалов, за вычетом жизненной рутины оставалось больше времени для себя, нежели у жителей столиц. При соответствующем настрое можно было с немалой пользой распорядиться досугом.

Провинция во времена Советского Союза, как, впрочем, и теперь, начиналась сразу же за московской кольцевой дорогой – унылая, задушенная дефицитами провинция. Однако столицы союзных республик имели немало преференций. Снабжались несравненно лучше даже крупных промышленных городов России, а, главное, обладали всем "джентльменским" набором заведений культуры: национальным и русским драматическими театрами, театром оперы и балета, киностудией, филармонией, своим телевидением с объединением телефильмов, консерваторией, художественной академией или, на крайний случай, училищем, широким спектром музеев, галерей и т.д. и т.п.

Помимо родителей, их друзей, книг, музыки и живописи воспитывал меня еще и Отчий Дом. Сам по себе он был скромным, скорее сельским жилищем, нежели городским особняком; его наспех сложили по упрощенным чертежам из подручных средств саперы Советской Армии после освобождения города от фашистских войск, но вот приусадебный участок очаровал родителей и решил выбор нашего места жительства в Кишиневе.

Сам по себе небольшой – 30 на 30 метров – участок у дома включал палисад, который матушка засадила разного рода цветами, отдавая предпочтение своим любимцам-георгинам, сад старых абрикосовых деревьев уникального ананасового сорта, два огромных дерева грецкого ореха, в кронах которых я, не видимый с земли, мог подолгу играть в свои одинокие игры, заросли отдаленно похожего на бамбук канадского клена, живописную кучу бутового камня, густо заросшую травой и кустарником. А еще на задворках помещался дощатый сарай, в котором хранили дрова и уголь, каменное подсобное здание о трех комнатах с островерхим односкатным чердаком.