Кузякин брезгливо покосился на ренегата, тот испугался, замахал потухшей папиросой, пытаясь уверить лидера, что он верен первоначальной консолидированной позиции.

– Причем, поймите же, наконец, это все чужое, чужие ситуации, чужие реалии, чужими мозгами выдуманное, это отрава для наших детей. Перепрограммирование национального менталитета. Эскимос летит с катушек от стопки спирта, а потом на всю жизнь подсаживается на алкоголь. Понятно, о чем я говорю? А я ваших детей, да, что я там говорю, наших детей, натаскиваю на родное.

– Что русскому хорошо, то немцу... – посмотрев сбоку в лицо Кузякину, Спонсор не стал заканчивать поговорку.

– Где родился, там и прокормился. – Учитель поймал волну вдохновения: – Тут ведь все наше, родное, и тропинка, и лесок, и сказка. Я никогда бы в жизни не позволил себе выдумывать, какую-то отсебятину гнать. Вот та сказка про Иванушку, ну пусть и дурачка, где он по неосторожности убивает... родственницу, а потом подбрасывает ее проезжему богатею с целью шантажа и вымогательства, ну та, которой стал невольно подражать ваш сын Ваня...

– Ты хочешь сказать, что мой Ванька не вполне на голову крепкий?

"Да дебил ваш Ваня", – хотел крикнуть учитель, но на самом деле педагогически заюлил:

– Нет, я хочу сказать, что это очень старая наша сказка, записана давным-давно, в собрании Афанасьева числится под 396 номером. Вы можете проверить.

– Хватит! – поднял руку Кузякин. – Ты можешь тут много чего наболтать, уже слышали, и больше не хотим.

– Краткость, сестра таланта, – развел руками Спонсор.

– Не знаю, как там у Афанасьева с менталитетом, но я хорошо помню, пока наши детишки в Сухиновке смотрели про жадного утя Скруджа, про "Кошмар на улице Вязов", никто по ночам не просыпался с криками, никто бабок своих штакетинами в картошке не гробил.

Генрих Шошолко взволнованно царапал лоб.

– Это говорит о том, что опасный порог мы уже перешли. Наши желудки перестали болеть от "Фанты" и "Сникерсов", уже...

– Стой, учитель, послушай народ. Я всегда был на нашей стороне, и если кто против нас – то, вот, – Кузякин со всех сторон продемонстрировал свой кулак. – Я русский человек, и на деле, а не в книге. Мои дети живут со мной, и не надо их донимать. Ты им лучше про проливы, и про Куликовскую битву.

– Да, да, "летит, летит степная кобылица и мнет ковыль", это все будет, я про то, что процесс зашел уже слишком далеко, надо начинать с корней. Нас перекормили таблетками нормированного западного знания.

– Леночка без таблетки уже и не засыпает две ночи, – влез сбоку Рябов.

– Таблетки по-правильному называются – колеса, – пояснил Спонсор.

Кузякин трагически поморщился в ответ на всеобщую глупость и сказал:

– Как хочешь, фриц, чтобы этих твоих сказок больше в школе не было. Не послушаешь – пожалеешь. – И развернувшись, как трактор, пошел прочь.

– Я не Фриц, а Генрих, – сказал ему вслед учитель тихо. Он очень досадовал на отца своего, который в порыве какого-то загадочного каприза дал ему такое сомнительное имя. Когда Генриху на это пеняли в пылу острых русских споров, он говорил, что вот, например, Владимир Иванович Даль был вообще датчанином. И никто ему ни разу не заметил, что это совсем не убедительный аргумент.

Три богатыря победно удалились, продолжая перемывать кости разгромленному врагу. Генрих думал не столько о них, сколько о том, видела ли этот поединок Лариса, и оценила ли то, как он держался один против этой дикой озверелой толпы.

Оказалось, что юная дева и в самом деле не осталась равнодушна к событию. Дослушала до конца, и теперь решила подойти, судя по всему, со словами поддержки. Генрих с трудом сдержал торжествующую улыбку. Все же мужчина способен на многое, если он знает, что есть женщина, которая его понимает.

Лариса подошла, остановилась, неопределенно улыбаясь. Учитель ей тоже улыбнулся. Ему нравились эти моменты безмолвного взаимопонимания.

– Зря вы так, Генрих Иванович.

– Что значит – зря?

– Зря вы так с людьми.

– Как?!

– Заносчиво. Свысока. С людьми надо ладить, вам же с ними жить. И понять их надо – за детей волнуются.

– Вы не понимаете...

– Вот будут у вас свои ребятишки (у Генриха мелькнула дикая мысль – откуда они возьмутся, подбросят что ли?), сами поймете. А пока вы вот так – один, вы ничего и не понимаете, и на людей кидаетесь. Это немного смешно выглядит, но это пройдет.

Учитель резко развернулся, и пошел к дому, буркнув – не пройдет! Он чувствовал себя преданным. Ах, Лариса!

Карповна предложила картошечки. Отказался. Резко.

– Ну, и зря ты так, чего хорохоришься. Зачем против порядка прешь? Они люди взрослые, за детей пекутся, а ты? Книжку привез, тоже диво.

"Меня считают идиотом", холодно, с неожиданно немецкой определенностью, думал Генрих Иванович, собирая портфель. Пусть. Это ничего. Хорошо, когда на твоей стороне понимающее женское сердце, но если его нет, то даже лучше. Миссия возвышеннее. Дети не виноваты, что их родители – трактористы-глобалисты.

Всю дорогу до школы Генрих Иванович весело и фальшиво насвистывал что-то фатьяновское. У дверей школы его ждало еще одно испытание. Несколько неожиданных фигур: директор Клест, Алла Петровна и отец Сергий, настоятель Никольского храма в соседнем сельце Сапроново. Они беседовали. Мирно и улыбчиво, но господин молодой учитель напрягся всем телом, шаг его сделался пружинист, в груди зашевелилась жажда схватки. Ну что, против него выдвигается новый триумвират. Бюрократ, обскурант и физичка. Ну не смешно ли, что ему Генриху Шошолко – еще в самом недавнем прошлом почитателю Борхеса и Кастанеды – приходится тащить прямо-таки за шиворот простых русских детей к подлинной русской культуре. И самое смешное, что не через ряды торговцев наркотиками и рок-дискотеки, а сокрушая строи простых работяг, попов и госчиновников. Ей Богу, мир перевернулся...

Схватка не состоялась. Отец Сергий всего лишь поздоровался и попрощался. Директор вздохнул ему вслед.

– Что, Иван Сергеевич, фронт уже против меня создаете?

Мимо, журча утренними голосами, вливались в школу ученики. Директор посмотрел на задиристо улыбающегося парня и еще раз вздохнул.

– Ты, Гена, напрасно так. Живые люди же все. Их нельзя голой правдой.

– Прорабатывать будете?