Но подсвиночка колют,
палят и свежуют,
И студень на стол подадут.
И сипатый Петрович –
поклонник колхозного строя,
В оглавленье стола
со стаканчиком стоя,
Скажет тост, и невесту жених поцелует.
И приворотное зелье
старухам в стаканы нальют,
И они хлобыстнут.
А потом запоют-заколдуют
И сорвут себе сердце.
До самой, до поздней звезды
Будут песни водить,
беззубые рты разевая.
И умолкнет жених,
и зальётся слезой молодая От невозможности счастья и
от предчувствия скорой беды.
Так уходит бесследно
неперспективная Русь
По баракам задристанным,
бардакам, буеракам. Кто вернётся?
Кто в мыслях промолвит: "Вернусь"? И тотчас же забудет
в угоду заученным вракам.
А старухи поют.
А старухи поют и поют, Словно в доме покойника
нищим кутью подают.
« * *
Дурка, поломойка, замарашка,
В придорожном, дрянненьком кафе Пред тобою на груди рубашку
Рвёт заезжий, крепко подшофе.
Нараспах: о жизни и о всяком,
О достатке, что ему не впрок.
И на пальце, в кулачище сжатом, Перстень, как в яичнице желток.
Где-то он властитель, и в могилу
Без лопаты может закопать.
А не без слабинки... Замутило –
Хоть немного душу опростать.
А она? Зачем ему такая!
Ей ли, глупой, рассуждать о ком...
На столе, уже совсем пустая,
Фляжка с иноземным ярлыком.
Так он завершает день прожитый.
За дверями дождь трамбует двор.
И везёт его домой на джипе Персональный сторож и шофёр.
Завтра он её не вспомнит вовсе. Помнить дуру – этакая блажь –
Если снова завертелись оси Механизма купли и продаж.
А она для пола воду греет, Отскребает по сортирам грязь
И, вздохнув по-бабьи, пожалеет Жизнь его, что так не задалась.
КОЛОДЕЦ
Когда последний дом осиротел,
Набат умолк, а кровь устала литься, Хан слез с коня. Он сильно захотел Хлебнуть глоток колодезной водицы.
Хан, косолапя, к срубу подошёл
И вниз взглянул. А там во тьме глубокой
Блеснуло отражение: орёл
В небесной сини воспарил высоко.
– То добрый знак, –
довольно хмыкнул хан, –
Я победил урусского батыра!
Мой грозный бог – его я видел сам –
Он мне вручает половину мира.
А скоро целый мир передо мной
В покорнейшем поклоне затрепещет!
И хан опять склонился над водой,
Над отраженьем, что в колодце блещет.
И вновь просил он знак небесный дать У своего воинственного бога,
Что вечно будет Русью обладать, Такой обильной и такой убогой.
Что эти перелески и поля,
Что эти избы, церковки с крестами,
Что эта благолепная земля,
Как девка с разведёнными ногами,
Под ним лежит, навеки покорясь, Кусая губы, задыхаясь смрадом.
А рядом убиенный ханом князь
Косит на них остекленелым взглядом.
Хан к отраженью с жадностью приник, Но вдруг обмяк, и навзничь повалился, И закричал. И дикий этот крик,
Как ворон, заполошно к небу взвился.
И конь заржал, и налетела мгла,
И молния вполнеба заблистала,
И ветер по развалинам села
Пронёсся в одеянье дымно-алом.
Сбежалась стража хана поднимать.
Он был как мел. Пот выступил обильно. – Седлать! – он захрипел. –
Коней седлать! Мы возвращаемся
к холмам своим ковыльным.
– Скажи, Великий: или быть беде? Поведай нам, с тобою что случилось?
– В той колдовской, колодезной воде Моё лицо никак не отразилось!
Я видел неба войлок голубой,
Я видел птиц
в томительном стремленье,
Я даже звёзды видел над собой!
Но своего не видел отраженья.