В ней, быть может, мало канонизированных преданиями и святыми писаниями примет, но много того духа бездны, студёного вихря и адского испепливающего за грехи огня, которые невольно приведут в трепет богомольную душу. Хотя ад Кузнецова расплывчат, аморфен для православного сознания: это и облака, похожие на дворцы, это волосатые текучие тучи, будто дым пожара, это вихри, это бездна, свист и студёный ветер в лицо. Нет точного описания ада, так необходимого православному, чтобы проникнуться ужасом перед ним. А в чём сила настоящих верующих, в отличие, к примеру, от меня или иных нынешних новокрещенов? В том, что они безусловно верили в силу и неизбежность ада, в его неколебимую безжалостность, где никогда не будет милости, как бы ты ни молил Бога; ибо ты во власти дьявола, и Бог уже ничем не сможет помирволить грешнику, ему нет спасения во веки веков. Православные твёрдо знали, что свершится расплата; и за прелюбодеяние, предательство, жадность, смертоубийство, ложь и неправды нельзя откупиться и всем златом мира. Если на земле ещё возможно отыскать лазейку, по-заячиному скинуться и просунуться сквозь игольное ушко, – то зубы Чёрной Потьмы уже никогда не выпустят неправедную душу из ада.

Ад в языческом понимании и в православном видении, наверное, разные. В те времена, когда Христос сходил в ад, земля представлялась народу плоской, стоящей на трёх китах, делящей родящее яйцо космоса на две равные части, и если Белый Свет венчал престол Божий, то вторую макушку завершало Пекло, где душа попадала на вечные огненные муки. Эти страдания были много страшнее ада. Человек, угодивший по смерти в Чёрный Свет, то есть в ад, уже никогда не мог переплыть через океан Белого Света на твердь Лазурного Света и приблизиться к вратам рая.

Но если бы мы полагали, что православный ад похож на языческий и остался на прежнем месте, значит нравственные законы, по которым жило человечество, остались прежними, и Христос в народном сознании не совершил переворота. Понимание посмертной жизни грешной души невольно стало иным, сам ад сместился неведомо куда, быть может, он уже на земле, он явил себя в самом отвратительном облике Дьявола-козлища.

Вторая половина небесного яйца с его Серым Светом, Морилом, Твердью Чёрного Света и Чёрной Потьмой вдруг потерялись в пространстве, а остались лишь Могилицы – твердь Серого Света. Потому нам трудно представить, в какой Ад сходил Иисус Христос. Может быть, это понимание не так и важно для поэта с мифологическим складом, как у Юрия Кузнецова? Он описал свой, неповторимый Ад, отнявший все его силы. Ад не плотский, призрачный, но образы очень плотские, строка плотская. Всё неопределённо, а поэтическая строка густая и пронзительно художественная.

Юрий Кузнецов в последних поэмах особенно трагичен. И даже не поэтическими картинами, которые сотворил, но предощущением смерти. Так случилось, что только он описал ад и притёк к вратам рая, лишь одним глазком взглянул в блистающий, певучий, златоблещущий, благовонный свет, – и тут же умер. И потому поэмы читаются с ощущением, невольным знанием того, что Юрий Кузнецов пока жив, но вот-вот запнётся на следующей строке – и умрёт. И мы невольно спрашиваем себя, а что с поэтом сейчас, где он, в каких лабиринтах Серого Света плутает он, и сможет ли откочевать после суда Морилы на небеса в Лазурный Свет. И неужели он повторяет те же пути, которые прошли грешники в тех самых теснинах, где Гоголь летает в гробу (по мысли Юрия Кузнецова), по колени объятый пламенем. Когда поэт описывал страсти ада, он был уверен, что угодит в рай, ведь его Бог всё время ведёт за руку, как заплутавшего младенца и обнадеживает: "Не бойся, иди сквозь Ад, твоё же место будет в Раю".

И когда поэт взмолился Богу, дескать, дай посмотреть на Рай, – ангел раздвинул мечом щель, похожую на игольное ушко, и поэт вступил в небесный вертоград. На этом вместе с жизнью обрывается самое могучее по художеству поэтическое творение Кузнецова.

Антихристианство – это ласковое зло, личиной добра которого в первый момент соблазнится едва ли не весь христианский мир, потому что эта личина покажется почти всем намного светлей и выше традиционного христианства.

Лев Тихомиров

"Остров", первый постперестроечный игровой фильм, снятый на православную тему, был с большим энтузиазмом встречен буквально всеми: как верующими, так и не очень; как известными богословами-миссионерами, так и прожжёнными завсегдатаями мест не столь отдалённых. Уж слишком истосковалась душа русского человека по бесконечным российским далям, по покосившимся бревенчатым церквушкам, у которых извечно трудятся смиренные сгорбленные монахи, чьи сердца открыты навстречу Богу, а мысли полны любви и состраданья к ближнему... Впервые за много лет облегчённо вздохнули кинозрители, зачарованные неспешным движением кинокамеры, слыша не трескучую болтовню "о главном", а простые тихие осмысленные человеческие речи. И только потом уже, несколько отойдя от первого чисто эмоционального впечатления, многие, пытающиеся жить по-православному, по тем или иным причинам фильм Павла Лунгина не приняли.

Не приняли вовсе не потому, что фильм слишком прост и иллюстративен. В тонкостях кинодраматургии мало кто разбирается. Но то, что в нем что-то не так, не то, почувствовали многие. С первого взгляда вроде бы все понятно: единожды смалодушничав, человек кается в своём смертном грехе всю жизнь, и за это внешне вполне смиренное многолетнее покаяние Господь наделяет его дарами веденья чужих душ, врачевания болезней, предчувствия скорой своей кончины. Казалось бы, всё по Святым Отцам: фильм-житие о современном юродивом, должно быть, уже святом. Ан нет! Душа кинозрителя всё-таки чем-то неясным мутится, вопреки очевидному – протестует.

И вот уже поневоле один замечает явную бытовую фальшь: вагонка в качестве облицовочного материала при строительстве северных храмов до восьмидесятых лет прошлого века практически не использовалась. А другой, не взирая на прекрасную игру актрис, на хорошо подобранные типажи и удачно найденные для них одежды, внезапно осознает: все три женских образа Павла Лунгина на поверку-то насквозь лживы.

Даже в восьмидесятые годы (не говоря уже о показанных в фильме шестидесятых) открыто исповедовать Христа люди умные, интеллектуальные, в массе своей побаивались. Простые же люди, особенно деревенские, если уж верили, так верили, а не играли в веру. Конечно, молодая девушка и тогда могла соблазниться и, как теперь говорят, "залететь", но, в отличие от современных московских барышень, зачастую лишь в силу моды заигрывающих с Небом, она НИКОГДА не поехала бы к старцу за благословением на аборт. Потому что она, безусловно, знала, что ни один старец в мире на аборт её не благословит. А уж что говорить о матери, едущей через всю Россию в последней надежде на чудо возможного исцеления горячо любимого ею сына? Медицина бессильна, и уж мать это точно знает: сколько больниц исхожено, сколько денег потрачено на всевозможных профессоров и знахарей. (К помощи старца в такой беде прибегают обычно в последнюю очередь.) И вот на глазах у матери совершается чудо Божие! И что же она после стольких мытарств и пролитых ею слёз тут же что-то вдруг залепечет о вящей любви к работе?!

О бесноватой барышне я уж и вовсе не говорю. Тут столько выдумки и фантазии, столько чисто кинематографических гэгов и красот при полном непонимании предмета разговора, что я ограничусь только коротеньким замечанием: многие бесноватые, особенно из тех, которые кукарекают на "отчитках", заканчивают институты, занимают руководящие должности, растят детей, читают духовные книги, исповедуются и причащаются. И единственное, что их отличает от обычных нормальных смертных, – это почти никем не замечаемая патологическая склонность к духовному разрушительству: семьи, дружбы, но прежде всего и больней всего – так это самих себя.