Видимо, это наша родовая травма, ибо даже смена общественного строя и торжество демократии (разумеется, так называемой) не смогли излечить её. Вспоминаю, как в конце 80-х прочитал в "Огоньке" выдержку из "Записок" Александра Борщаговского о временах борьбы с космополитизмом. Цитата была такая: "Диверсант от театральной критики, литературный поддонок Борщаговский, – говорил на писательском собрании 18 февраля 1949 года А.Софронов, – долгое время наносил вред советскому искусству и драматургии". Сегодня это выглядит диковато, и жгучая наша забота в том, чтобы те худые времена никогда не вернулись. Сам Борщаговский, стараниями коллег из писательского цеха выселенный из квартиры, стал одним из литературных аксакалов, признанным борцом с тоталитаризмом. И вдруг…

На одной из писательских посиделок в ЦДЛ я поднял тост за великого русского физика Жореса Алфёрова, накануне удостоенного Нобелевской премии. Но неожиданно этому сардонически и категорически воспротивился Борщаговский: "Нет, за Алфёрова мы пить не будем, мы найдём кого-нибудь получше!" Подтекст демарша таился, разумеется, не в науке, а в политике: Алфёров – из фракции КПРФ, а потому недостоин… Но тост сразу поддержал Николай Шмелёв, другие писатели, и все, кроме Борщаговского, дружно порадовались за великого соотечественника, не мудрствуя о его партийной принадлежности, как и предписывает элементарная порядочность, не говоря уже о модных рассуждениях относительно толерантности.

Какая же душевная смута терзала уважаемого аксакала, если он, уже пригретый властью, из политических видов отказался почтить всемирные научные заслуги соотечественника? Неужто в передовом, прогрессивном Борщаговском бушевал всё тот же неискоренимый древнеримский раб, мечтавший о базаре, где можно продавать хозяев? Всё у него, как писал Горький Пришвину, шло "мимо разума и прямо к сердцу", отливаясь в известную формулу: да, сегодня оппонентов сажать не надо, однако же пусть пропадают в безвестности, поймут, каково нам было.

Не за это ли "великодушие" Сарнов бичевал тех, кто после реабилитации Бабеля, Мандельштама придерживался принципа: "Убивать, безусловно, не стоило; а вот поднимать их сейчас на щит тоже не годится. Гражданская реабилитация не означает реабилитации политической и тем более художественной; конечно, японским шпионом Бабель не был, но можно ли считать, что этот писатель вполне наш? Вот так ставился вопрос".

Но не ставится ли так вопрос и сегодня, когда творчество многих прекрасных писателей замалчивается только потому, что для Борщаговского и его единомышленников они не "наши"? В этом смысле эпизод с Алфёровым похож на художественный образ: спроси Борщаговского, он ни за что не дал бы Нобелевскую премию коммунисту – даже по разделу физики. Нашёл бы кого получше. А по какому принципу искать этого "получше"? Принцип, понятное дело, известен. Его ещё в "Оптимистической трагедии" провозгласил Сиплый: "Революционный сифилитик лучше здорового белогвардейца".

Что уж тут говорить о нравах в кругу служителей изящной словесности да ещё в период несварения интеллигентского сознания? По-прежнему групповщина впереди литературы. От чего ушли, к тому пришли.

На каждом шагу спотыкаешься об этот губительный "сиплый" барьер, поделивший писателей не по умозрениям, что нормально и неизбежно, а по мотивам сугубо политическим, ныне переросшим в конкурентные. И это искажает, уродует, по Набокову, нравственный ландшафт эпохи. Помню, Конгресс демократической интеллигенции, на который за версту не подпустили "чужих", справедливо возмутился мстительным крохоборством красноярских депутатов, отказавших в персональной пенсии Виктору Астафьеву. И сразу вспоминается другое: много ли демократических голосов возвысилось, когда Валентина Распутина дорвавшиеся до власти "прорабы" пытались вышвырнуть из московской квартиры? Не помню я, чтобы и Борщаговский, прошедший через такую пытку, вступился за собрата-литератора. А на дворе стоял не 58-й год и даже не начало 80-х, – в России уже буйствовала демократия. Почему бы Наталье Ивановой не задать в то время Борщаговскому свои гневные вопросы?

Господи, да сколько же таких параллелей в литературе, в жизни! О чём вообще говорить, если никто из демократов не проводил в последний путь великого русского писателя Леонида Леонова? Если о прощании с Леоновым не сообщил в вечерних выпусках ни один телеканал. Новый, зловещий и беспощадный диктатор продиктовал такие порядки – террор среды, которым тяготятся многие честные писатели. Эта деспотия потяжелее партийного диктата послесталинских лет, поскольку шаг в сторону карается отлучением от публикаций, а в рыночных условиях – это верная жизненная катастрофа. Террор среды уже въелся в сознание. Его перестают замечать, даже лучшие умы, лидирующие в силу таланта, а не политической конъюнктуры, неосознанно падают жертвой этого террора.

Примеров множество, взять хотя бы ту же Н.Иванову. Слушатели "Маяка" как-то задали ей простенький вопрос: "Каких авторов надо читать, чтобы считаться истинно интеллигентным человеком?" Увы, в списке Ивановой не оказалось ни одного почвенника, даже Шолохова, – дело для наших дней привычное, хотя и достойное сожаления. Но самое-то печальное, что, начав с Диккенса, Иванова завершила… "Женей Поповым". Вот Евтушенко с младых ногтей был для читателей Евгением, а Попов и на седьмом десятке остался Женей, получив известность лишь благодаря "Метрополю". И Иванова, канонизируя "Женю", включает его в список, начатый Диккенсом, "сея зло без наслажденья" и возвращая пресловутый принцип "обоймы". Так надо, без "Жени" соузники по либерализму (да, соузники, а не союзники) Иванову не поймут, и она высевает имя Попова в умах читателей принудительно – как картофель при Екатерине. А назови она Леонова или Бондарева, коллеги, пожалуй, сочтут её инакомыслящей.

Конечно, справедливость, а ещё такая щепетильная дама, как история, требуют напомнить, что не менее свирепый террор существует в патриотической писательской среде. Но это не влияет на главный вывод: разве со всей очевидностью не показали 90-е годы, что писатели либерального круга, под лозунгами демократии пришедшие к литературно-общественной власти, по части корпоративной безнравственности ни на йоту не уступили охранителям былых лет?

Но если б дело ограничилось только эмоциями, только нравами… Увы, следуя матрице Сарнова, ныне человека сытого, самодовольного, приходится признать, что в 90-е годы – парадокс истории! – первыми учениками поимённо стали именно бывшие сарновские "молчальники", которые в стремлении взять верх пошли гораздо дальше гонителей Пастернака конца 50-х. Дальше – в глубь нашей многострадальной истории, в сталинские годы, когда пахло кровью.

И тут приходится напоминать о знаменитом заседании Секретариата правления Союза писателей СССР, на котором присутствовало немало (цитирую по ЛГ) "известных писателей, тоже секретарей и несекретарей, явившихся сюда с собрания ПЕН-центра" и где "бразды правления были отданы собравшимися Е.Евтушенко". Анализировать происходившее в тот день в Доме Ростовых нет нужды, этим займутся совсем уж беспристрастные потомки. Но вот процитировать некоторые выступления, как это сделал Сарнов применительно к расправе над Пастернаком, весьма полезно. Тем более, лишь двое из "пэнов" оставались в рамках приличий и – по Сарнову – их можно не причислять к разряду "первых учеников". Это Евтушенко, сказавший относительно нерасправное – применительно к тем обстоятельствам! – вступи- тельное слово, и Е.Сидоров, мужественно – если опять-таки учесть атмосферу того заседания, – заявивший: "Демократия не должна мстить. Поэтому я решительно против любых персонально направленных юридических определений. Нравственное осуждение – другое дело". Зато остальные…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: