Нетрудно предположить, что и сам А. Джабишвили, видимо когда-то носивший осетинскую фамилию Джабиев, недолго продержался в окраске среды обитания и вскоре был разоблачен представителями «чистой» нации.

Также поступили с семьей Габараевых из города Карели. Николай Самсонович работал в Карельском дорожном управлении, а Кодалаева Зоя Сергеевна – учительницей математики в Карельской средней школе № 1. Оба были уволены с работы в 1991 году из-за национальности «осетин». Кодалаева З. получила такой приказ об освобождении:

«Освободить педагога Кодалаеву Зою Сергеевну с занимаемой должности в связи с осетинской национальностью и имением осетинской семьи с 4 марта 1991 года. Основание: протокол № 1 от 4 марта 1991 года общего собрания педколлектива и техперсонала Карельской школы № 1. Директор Карельской средней школы № 1 Ф. Сванидзе. Приказ № 111 от 5.03.91 Карельской средней школы № 1».

Брат Николая, Отар Габараев, работавший в Горийском отделении милиции, был уволен тогда же. Как бы «тихо» ни вели себя жители сел Цхинвальского и Знаурского районов, первые беженцы, появившиеся перед зданием Цхинвальского горисполкома в январе 1991 года, были именно оттуда. В Штабе по координации действий в чрезвычайном положении была создана Комиссия по беженцам, работа которой была поручена Ф.Ф. Джигкаеву. Понятно, что опыт работы с таким контингентом людей отсутствовал полностью не только в Южной Осетии, но и в Советском Союзе. Первые заявления в комиссию были коллективными. К примеру, жители села Ионча Знаурского района Южной Осетии сообщали, что подверглись нападению грузинских бандитов, были избиты и изгнаны из своих домов, в связи с чем просили оказать им помощь. И ставили в колонку свои подписи. Специального бланка для заполнения беженцами тоже пока не было. Текст беженцы писали самостоятельно, трогательно и подробно перечисляя все, что им пришлось пережить. Но почти в каждом заявлении присутствовали общие для всех моменты:

обстреливали дома;

издевались над нами, били, стреляли в воздух;

ограбили, отняли деньги;

увели людей в заложники;

выгнали, вынудили оставить дома;

убежали через окно в лес, в поле;

живем у родственников, тесно;

просим оказать помощь продуктами питания и жильем.

Феня Кокоева, которая по сегодняшний день с детьми, внуками и правнуком живет на турбазе «Осетия», до войны жила в селении Курта Цхинвальского района: «Работала я поваром здесь же, на турбазе, ездила сюда автобусом. С соседями в Курта жила очень дружно, но потом видела, что все, кто врывался к нам в дом, были наши соседи. Каждый раз мы думали, что утром обязательно уйдем в Цхинвал. Но утром приходила надежда, что теперь все кончилось, и мы опять оставались. Когда в селе узнали, что мы собираемся бежать, в ту ночь отняли у нас все, что могли унести. Утром мы убежали. Некоторые соседи уговаривали нас не уходить, муж мой Кочиев, но по паспорту он был Кочишвили, и они считали его грузином, но мы их не слушали. Да они уже делили наше имущество. Мне только за одну корову удалось получить 100 рублей. Дом скоро сожгли. Мы пришли в Цхинвал пешком и направились прямо к турбазе, больше мне и пойти было некуда. Муж совершенно потерял самообладание, был в шоке и даже не разговаривал. На турбазе располагались тогда русские военные, но я выпросила комнату. Всю войну мы провели здесь, под обстрелами: грузины знали, что здесь находятся военные, и обстреливали здание особенно сильно. Через несколько лет после войны муж умер от инфаркта, он так и не пришел в себя, все эти годы сидел на балконе и молчал.

Документы я потеряла и не смогла оформить пенсию в Северной Осетии. Живем на гроши. В Курта я оставила двухэтажный дом, 8 коров, 18 овец, 14 пар постелей у меня было, а сейчас спим на матрасах из детского садика. Дети учатся в интернате.

Иногда сейчас мои бывшие соседи приглашают меня на похороны или какие-нибудь события в селе, обычно меня звали печь им хлеб и пироги в таких случаях. Но я не хочу больше никого из них видеть, хоть и прожила там 32 года. А иногда я встречаю кого-нибудь из куртинских мужчин, продающих фрукты возле большого универмага, они кричат мне и машут руками, чтобы я подошла, предлагают яблоки, но я не смотрю на них, стараюсь быстро уйти, как будто мне самой стыдно смотреть им в глаза».

Был момент, когда во внутренних районах Грузии требовался формальный повод для репрессий против осетинского населения. Все беженцы упоминают об анкетах и списках, о собираемых подписях и собраниях, на которых требовалось осудить «цхинвальских сепаратистов». Так называемая анкета, составленная, по сведениям СМИ, в парламенте Грузии, разносилась по предприятиям, организациям и учреждениям Грузии, где еще работали осетины, подбрасывалась в почтовые ящики осетинских домов и квартир. В ней говорилось: «Советским режимом в аннексированной им 1921 году Грузии была создана Юго-Осетинская автономная область, чтобы в нужный момент инспирировать кровопролитие между братьями – грузинами и осетинами. Об этом свидетельствует сегодняшний конфликт в Шида Картли (так грузины стали называть территорию упраздненной Юго-Осетинской автономии. – И. К.). Поэтому мы, проживающие в Грузии лица осетинской национальности, поддерживаем решение Верховного Совета Республики Грузия об упразднении Юго-Осетинской автономной области и требуем:

1. Вывести ВВ МВД СССР из этого региона.

2. Изъять оружие у осетинских экстремистов.

3. Создать комиссию на паритетных началах для изучения и оценки процессов в Шида Картли.

Анкету должен был подписать каждый осетин, проживающий в Грузии, и здесь же написать свою фамилию, имя, отчество, подробный адрес. Осетины называли анкету «удавкой». Многие подписывали, считая, что анкета – формальность, но может спасти их от погромов и убийств. Некоторые отказывались, считая, что автономию дала советская власть, она ее и должна была отменить. Другие боялись считаться предателями осетинского народа. Так или иначе с пресловутыми анкетами связано огромное количество трагедий осетинского населения в Грузии.

Кабулова-Чибирова Заира Михайловна из поселка Агара Карельского района. Живет в г. Владикавказе: «Там 50 % населения были осетины. Все часто ездили в Знаур, там почти у всех были родственники. Вся наша жизнь в Агара как-то была связана с сахарным заводом. Был у нас большой двухэтажный дом, машина. Была еще 3-комнатная квартира. Была и дача в селе Келети Хашурского района. Сыновья вернулись из армии, дочь была замужем в Знауре (райцентр Знаурского района Южной Осетии, граничит с Карельским районом Грузии). Мы все чисто говорим по-грузински, дети окончили грузинскую школу. Началось все со сбора подписей осетин под требованием закрыть Рокский тоннель и упразднить автономию. В Знаур мы уже боялись ехать, в автобусе заставляли осетин вставать, были пикеты на дорогах. Стали приходить к нам по ночам, проводили обыски, требовали денег. Один из сыновей, Заур, жил в Тбилиси, другой, Давид, где-то всегда скрывался по ночам. Я попросила его в случае чего поставить подпись под этой проклятой бумагой, мол, это ничего не решает, формальные это списки. Но когда к нему пришли, он все равно отказался. В Доме культуры в Агара был штаб у них, там все время терлись разные женщины, которые разносили слухи. Они и сообщили им, что Кабулов отказался подписать. Ночью (именно в эту ночь он был дома) пришли его знакомые – осетины, попросили выйти. Он вышел, его посадили в машину и увезли. Мы боялись и искать его, и не искать, боялись самого страшного. Его нашли грузины через три дня в реке. В нем было шесть пуль. Сразу после похорон в тот же вечер наш дом обстреляли.

Мы с мужем бежали в Северную Осетию. За наш дом дочь смогла через знакомых получить 3700 рублей, а квартира и дача остались брошенными. К нам в Северную Осетию скоро приехал и другой сын из Тбилиси, жена-грузинка не захотела с ним ехать, а ему постоянно угрожали. Сначала мы жили в селе Нарт у родственников. Потом мы все работали в совхозе, в поле, и нам дали вагончик. Вернее, это была большая прямоугольная цистерна. Мы прожили в ней семь лет, прежде чем смогли заработать торговлей на маленькую квартирку в общем дворе. С нами живет и внук Зураб, сын моего погибшего сына Давида. А Заур женился на северянке, у них двое детей, мальчика назвали Давидом. Слава Богу, мы больше не беженцы».