Изложение фактов, касающихся судьбы моего друга, ныне покойного скульптора Джеффри Кори – если слово «покойного» действительно применимо к нему – следует начать с его возвращения из Парижа осенью 1927 года и решения снять коттедж на побережье к югу от Иннсмута. Кори происходил из знатной семьи, находящейся в некотором родстве с иннсмутским кланом Маршей – впрочем, отнюдь не столь близком, чтобы это накладывало на него обязанность поддерживать какие-то отношения с родственниками. Так или иначе, давние истории, окружавшие ведущих отшельническую жизнь Маршей, всё еще обитавших в этом морском порту в Массачусетсе, вряд ли внушали Кори желание обнаружить перед ними своё соседство.

В декабре того же года, спустя месяц после приезда Кори, я навестил его. Кори был сравнительно молодым человеком, еще не достигшим сорока лет, шести футов росту, с прекрасной, чистой кожей, без волос на теле, хотя на его голове произрастала довольно длинная шевелюра, принятая среди художников в Латинском квартале Парижа. У него были очень яркие голубые глаза, а лицо с резко очерченным ртом всегда выделялось в толпе из-за удивительного пронзительного взгляда. Впрочем, всеобщее внимание больше всего привлекали весьма странные морщины, проходящие вдоль шеи несколько ниже ушей. Внешне Кори не выглядел некрасивым, и необычное, почти гипнотическое выражение, характерное для его чеканного лица, причудливым образом воздействовало на большинство людей, встречавшихся с ним. Когда я посетил его, скульптор неплохо устроился на новом месте и уже начал работу над статуей Римы, девушки-птицы, которая обещала стать одним из его лучших творений.

Съездив в Иннсмут, он запасся провизией на месяц вперед. Мне показалось, что он стал разговорчив более прежнего, особенно много распространяясь на тему своих дальних родственников, дававших обильную почву для сплетен – впрочем, весьма осторожных – в магазинах города. Будучи затворниками, Марши, вполне естественно, стали объектами всеобщего любопытства, которое, не получая удовлетворения, порождало впечатляющие слухи и легенды, восходящие давностью к ранним поколениям Маршей, которые вели торговлю в южной части Тихого океана. Всё это имело очень мало значения для Кори, но он ощущал в этих байках какой-то затаенный ужас, который предполагал изучить детальнее в некоем туманном будущем, хотя и не имел к тому существенного мотива. Как он пояснил мне, истории о Маршах так популярны в округе, что было практически невозможно игнорировать их.

Он также говорил о предполагаемой выставке, рассказывая о своих парижских друзьях и годах обучения во Франции, о достоинствах скульптур Эпштейна, а также о политических страстях, кипящих в графстве. Я упоминаю об этом для того, чтобы показать, что во время моего первого визита к Кори после его возвращения их Европы он был абсолютно нормален. Конечно, я имел с ним скоротечное свидание в Нью-Йорке, когда он заезжал домой, но у нас не было времени, чтобы поговорить о чём-либо столь же подробно, как в декабре 1927 года.

Прежде, чем я вновь увидел его в марте следующего года, мне довелось получить от Кори примечательное письмо, суть которого выражалась в конечном абзаце, являющимся кульминацией предыдущего содержимого послания:

«Возможно, ты читал о некоторых загадочных событиях, произошедших в феврале в Иннсмуте. Я не владею точными сведениями, но где-то в газетах, несмотря на обычное молчание массачусетской прессы, наверняка должна быть подробная информация о случившемся. Всё, что мне известно – это то, что большая группа федеральных офицеров прибыла сюда и арестовала нескольких горожан, в том числе несколько моих родственников, о которых я мало рассказывал, поскольку никогда не предполагал, сколько их есть – или было – на самом деле. В Иннсмуте мне удалось разузнать кое-что о некоей торговле в южной области Тихого океана, которую по-прежнему вели некоторые здешние корабли, что выглядит более чем странно, поскольку причалы и доки почти пусты, а для немногих оставшихся судов выгоднее ходить в более крупные и современные порты Атлантики. Не принимая во внимание причины действий федеральных органов, следует отметить неопровержимый факт того, что одновременно с этой полицейской акцией несколько морских судов сбросили глубинные бомбы неподалёку от места, известного под названием Риф Дьявола! Это вызвало такое потрясение в морской пучине, что последующий шторм вынес на землю всякую всячину, в том числе своеобразную голубую глину, покрывшую берег вдоль кромки воды. Она показалась мне более подходящей, нежели отложения глины похожего цвета, обнаруженные во внутренних районах Америки и часто используемые для изготовления кирпичей, особенно в те годы, когда современные методы производства были ещё не доступны строителям. Итак, самое важное во всём этом то, что я накопал голубой глины столько, сколько смог, прежде чем море унесло её обратно, а затем стал лепить из неё совершенно новую скульптуру, которую предварительно назвал «Морская Богиня» – и теперь я преисполнен дикого восторга относительно свойств голубой глины. Ты увидишь мою новую работу, когда приедешь на следующей неделе, и я уверяю – она понравится тебе даже больше, чем Рима».

Однако, вопреки его ожиданиям, я почувствовал какое-то непонятное отвращение при первом взгляде на новую статую Кори. Скульптура выглядела очень стройной и гибкой, за исключением области таза, которая, как я сначала подумал, находилась в процессе оформления; кроме того, Кори почему-то предпочёл изменить ступни, соединив пальцы чем-то вроде перепонок.

– Зачем? – спросил я.

– Честно говоря, не знаю, – ответил он. – В действительности я не планировал этого. Это произошло само собой.

– А эти уродливые отметки на шее? – продолжал я, полагая, что мой друг, по-видимому, всё ещё работает над этой частью статуи.

Кори смущённо рассмеялся, и в его глазах появилось странное выражение.

– Я и сам бы хотел это объяснить, Кен, – ответил он. – Вчера утром я проснулся с таким чувством, что, должно быть, работал во сне, поскольку на её шее с обеих сторон позади ушей появились какие-то надрезы, похожие на… пожалуй, похожие на жабры. Сегодня я исправил этот недостаток.

– Возможно, «морской богине» следует иметь жабры, – заметил я.

– Вероятно, это стало результатом того, что я узнал позавчера в Иннсмуте, когда ходил в город за некоторыми необходимыми вещами. До меня дошли новые истории о клане Маршей, которые сводятся к предположению о том, что члены этой семьи выбрали уединение добровольно вследствие какого-то физиологического изменения, связанного с легендами о некоторых островах в Южных морях. Разумеется, всё это не более чем сказки, которые выдумывают и распространяют невежественные люди – хотя я признаю, что в ней есть нечто более необычное, нежели в иудео-христианских мифах. Той же ночью эта легенда пригрезилась мне во сне. Очевидно, я встал, подобно сомнамбуле, и вылепил явленный во сне образ – мою «Морскую богиню».

Я нашёл это происшествие более чем странным, однако отказался от дальнейших комментариев. Его объяснение казалось логичным, и, признаться, я больше интересовался ходившими по Иннсмуту слухами, чем какими-то аномалиями в фигуре «морской богини».

Кроме того, меня озаботило очевидное беспокойство Кори. Во время нашей беседы он вёл себя очень оживлённо, независимо от предмета разговора, но как только мы умолкали, от моих глаз не укрывалась рассеянность Джеффри, словно его сознание было занято тем, о чём он упорно не хотел говорить – тем, что подспудно тревожило его, но о чём он сам имел смутное представление, недостаточное для обсуждения со мной. Эта тревога проявлялась различными способами – отстранённым взглядом, периодически обращающимся в сторону моря, печальным выражением лица, частыми перерывами в речи, свидетельствующими о том, что его мысли то и дело сбивались на темы более важные, чем мы обсуждали с ним.