Он был пьян и знаком с домом ровно настолько, чтобы пробраться в кухню, якобы за льдом, но на самом деле, чтобы немного побыть одному и протрезветь; он был не настолько близким другом семьи, чтобы отключиться прямо в гостиной на диване. Он улизнул от гостей, не опасаясь пропустить нечто важное, они собрались гурьбой вокруг фортепиано и распевали «Звездную пыль», а хозяйка говорила о чем-то серьезном с молодым человеком в тонких очках и с кислой миной; он осторожно миновал столовую, где также группа из четырех-пяти человек что-то друг другу старательно доказывала, сидя на жестких стульях; кухонные дверцы резко распахнулись от прикосновения его пальцев, и он присел возле эмалированного столика, чистого и прохладного на ощупь. Он поставил стакан на красивое место в зеленом узоре и, подняв глаза, обнаружил, что его изучающе разглядывает молоденькая девушка на другом конце стола.

— Привет, — сказал он. — Вы — та самая дочь?

— Я Айлин, — ответила она. — Да.

Она показалась ему мешковатой и плохо сложенной. Это из-за одежды, которую они теперь носят, молодые девчонки, — подумалось ему. Ее волосы были разделены прямым пробором, она выглядела свежо, молодо, без пижонства; в лиловатом свитере.

— У вас приятный и трезвый голос, — произнес он, сознавая, что это неподходящий комплимент для молодой барышни.

— Я как раз выпила чашку кофе, — предложила она. — Хотите и вам приготовлю?

Он едва не рассмеялся, сообразив, что она, по ее мнению, умело обращается с неотесанным пьяницей.

— Спасибо, — ответил он. — Думаю, не откажусь.

Он попытался сфокусировать свой взгляд; кофе был горяч и, когда она поставила перед ним чашку со словами «полагаю, вы пьете черный?», он склонил голову над паром, не закрывая глаз, надеясь таким образом проветрить мозги.

— Судя по звукам, вечеринка удалась, — заметила она без настроения. — Похоже, каждый гость нашел себе приятное занятие.

— Симпатичная компания.

Он начал пить кофе, почти кипяток, чтобы она видела, что он принял ее помощь. Голова успокоилась, и он посмотрел на нее с улыбкою:

— Мне стало лучше, — сказал он. — Благодаря вам.

— Наверно, в других комнатах слишком тепло, — сказала она, чтобы его утешить.

Тогда он засмеялся во весь голос, и она нахмурилась, но тут же простила его и продолжила: — Надеюсь, было так жарко, что я решила на время спуститься вниз, чтобы пересидеть здесь.

— Вы уже спали? — спросил он. — Мы вас разбудили?

— Я делала домашнее задание, — сказала она.

Он еще раз посмотрел и увидел ее на фоне аккуратно прописанных строчек сочинений, потрепанных хрестоматий, услышал смешки между партами.

— Ты уже в средней школе?

— Я — старшеклассница. — Она как будто ждала, что он добавит что-нибудь еще, но потом сказала сама: — Я потеряла год учебы из-за воспаления легких.

Ему вдруг стало трудно подобрать слова (спросить ее про мальчиков? про баскетбол?), поэтому он сделал вид, что прислушивается к шуму из передней части дома.

— Да, славная вечеринка, — повторил он неуверенно.

— Я полагаю, вы любитель вечеринок, — заметила она.

Слегка ошарашенный, он замер, глядя в пустую чашку. Положим, он действительно любил вечеринки; ее замечание застало его врасплох; словно сейчас объявят его выход на арену, и он, гладиатор, будет драться с диким хищником, или он — безумец, будет кружить по парку в одиноком вальсе. Девочка моя, подумал он, я старше тебя почти в два раза, но и я до недавних пор тоже получал домашние задания.

— В баскетбол играешь? — спросил он.

— Нет, — сказала она.

Он с раздражением ощутил, что она находилась в кухне до него, что она живет в этом доме, что он должен продолжать разговор.

— А что тебе задали на дом? — спросил он.

— Я должна написать доклад о будущем нашего мира, — ответила она и улыбнулась. — Звучит глупо, не так ли. По-моему, это глупо.

— Гости в передних комнатах как раз об этом и говорят. Отчасти по этой причине я и ушел оттуда сюда. — Он заметил, что она думает, что он оказался здесь по совсем другой причине и быстро добавил: — Так что же ты говоришь о будущем этого мира?

— Вообще-то я не думаю, что у него много будущего, — сказала она. — По крайней мере, в его теперешнем виде.

— Разве не интересно жить в нашу эпоху? — сказал он так, словно все еще находился среди гостей.

— Ну и, в общем-то, — сказала она. — Нельзя сказать, будто мы об этом не догадывались заранее.

С минуту он смотрел на нее, а она отрешенно глазела на носок своего башмака, двигая ногою туда-сюда и следя за ним глазами.

— Страшновато жить в эпоху, когда 16-тилетней девчонке приходится думать о таких вещах. В мои дни, помыслил он с насмешкой, девчонок интересовали только коктейли и кавалеры.

— Мне не шестнадцать, а семнадцать, — она снова посмотрела на него с улыбкой.

— Чудовищная разница.

— В мои дни, — вымолвил он чересчур подчеркнуто, — девчонки не думали ни о чем, кроме коктейлей и кавалеров.

— В этом-то и беда, — сказала она серьезно. — Если бы люди испытывали неподдельный, искренний страх, пока вы были молоды, нам не было бы до такой степени скверно сегодня.

Его голос был более резок, чем он того хотел, (Когда я был молод!) и он даже отвернулся от нее, дабы показать, что его интерес к ней — это снисхождение взрослого человека к ребенку.

— Мне представляется, мы тоже испытывали надуманный страх. По-моему, всем ребятам в 16–17 лет кажется, что им страшно. Это как бы этап переходного возраста, когда сходят с ума по мальчикам и так далее.

— Я все представляю себе, рисую, как это произойдет. — Она говорила очень мягко, очень ясно в какую-то точку на стене прямо у него за спиной. — Почему-то мне кажется, первыми рухнут церкви, даже раньше, чем небоскреб Эмпайр-Стейт. А потом все большие дома на набережной медленно сползут в воду вместе с людьми внутри. Дальше — школы, возможно, посреди урока латыни, когда мы читаем Цезаря. — Она перевела взор на его лицо, оцепенев от восторга. — Каждый раз, начиная новую главу из Цезаря, я гадаю, не она ли будет той, которую мы никогда не дочитаем. Быть может, мы в нашем латинском классе будем последними людьми, читавшими «Историю галльских войн.

— Это была бы приятная новость, — вставил он беспечно. — Я этого Цезаря терпеть не мог.

— Полагаю, в годы вашей юности, Цезаря ненавидели все, — холодно заметила она.

Он обождал минуту, прежде чем сказать:

— По-моему, это неразумно, засорять голову всей этой нездоровой дрянью. Купи себе журнал про кино и успокойся.

— Тогда я смогу достать все журналы про кино, какие только захочу, — изрекла она с упрямством и пояснила: — Линии метро обвалятся и все газетные киоски раздавит в лепешку. Будет можно подбирать шоколадки, какие захочешь, и журналы, и помаду, цветочки искусственные из „уцененных товаров“ и дорогие платья из больших магазинов. И шубы, меховые пальто.

— Я надеюсь, ликероводочные магазины так же треснут и распахнутся, — добавил он, чувствуя, что она ему надоедает. — Чтобы я смог зайти, прихватив ящик бренди, и больше ни о чем не беспокоиться.

— Конторы станут грудой разбитых кирпичей, — говорила она, не сводя с него больших выразительных глаз. — Только бы знать с точностью до минуты, когда это произойдет.

— Понятно, — сказал он. — Я пойду, куда и все. Понятно.

— В дальнейшей жизни будет все иначе, — говорила она. — Пропадет все то, что делает этот мир таким, какой он есть сейчас. У нас появятся новые правила и формы жизни. Может быть, выйдет закон, запрещающий жить в домах, чтобы ни от кого не прятаться, понимаете?»

— Может быть, выйдет закон, чтобы всех девочек 17-ти лет обучали в школе здравому смыслу, — ввернул он, вставая с места.

— Там не будет никаких школ, — твердо возразила она. — Никого ничему учить не будут. Чтобы не вернуться к теперешнему состоянию.