«Почему наши так испугались? — спрашивала себя девочка. — Те ведь тоже цыгане… Интересно, каков он, этот табор?»

Непреодолимое любопытство влекло Марию все разузнать самой. Девочка не привыкла предупреждать кого-либо о своих прогулках, а тут ещё интуитивно чуяла, что переступает какую-то запретную грань. Поэтому тайно, ночью, обойдя окраину, где дежурили мужчины, она побрела вдоль берега на север — в направлении, указанном цыганятами.

Ещё не рассвело, когда Мария приблизилась к табору. Утренняя мгла окутывала шатры и кибитки. Девочка решила подождать, пока таинственные кочевники проснутся. Она села на прибрежный камень, крепко обхватив руками колени, — утро было на редкость холодным.

Первой Марию увидела старая цыганка. Заспанная, растрёпанная, она, зевая, вышла из шатра. Марию так рассмешил её вид, что девочка громко прыснула.

Старуха что-то крикнула, и табор мигом проснулся. Все, от мала до велика, высыпали из шатров и кибигок. Дети ринулись было вперёд, но старый цыган сердито прикрикнул на них, и они рассыпались во все стороны, как горох.

Мария поднялась. Но не успела она двинуться в сторону табора, как у его обитателей вырвался крик возмущения. Никто не помнил случая, чтобы ктолибо из этих предателей — оседлых — добровольно пришёл в табор кочевников. Навстречу девочке полетели камни, палки, кружки — всё, что было под рукой.

Седобородый снова что-то крикнул толпе и сам пошёл навстречу непрошеной гостье.

Пощёлкивая кнутом, он подошёл к Марии и остановился в трех шагах от неё.

— Откуда ты? — сурово спросил старик, внимательно разглядывая цветистый и пышный наряд девочки. Несколько дней назад Мария стащила в каком-то дворе развешенные для просушки цветные скатерти и сшила себе такую широкую и пёструю юбку, что ей завидовали все трианские модницы. Из двух разноцветных платков вышла красивая кофточка, она туго облегала тонкую девичью талию и оголяла до локтя загорелые, словно точёные руки.

— Ты откуда? — повторил старый цыган.

— Из Трианы.

— Зачем пришла?

— Поглядеть.

Будь Мария благоразумнее — ведь старик готов был испепелить её взглядом, — она бы повернулась и кинулась бежать со всех ног. Но девочка привыкла везде чувствовать себя своей.

Мария не закончила фразу. Длинный кнут вожака племени змеёй обвился вокруг груди и спины Марии. Старик знал: бить кнутом по широкой юбке — это значит только выбивать из неё пыль.

Этот удар послужил сигналом для цыган, которые, затаив дыхание, прислушивались к разговору между стариком и девушкой.

Толпа ринулась вперёд. Непрошеную гостью били все. Били чем попало и куда попало. Сперва Мария защищалась, но скоро её сбили с ног. Закрыв лицо руками, она лежала на земле и кричала. Сначала надсадно, но постепенно вопли её становились все тише, тише, а потом и вовсе прекратились.

— Прочь! — крикнул старый цыган.

Первым ударив Марию, он отошёл в сторону и только наблюдал за расправой над дерзкой пришелицей. Теперь он, очевидно, решил, что нарушительница обычаев достаточно наказана.

Старик боялся убийства. Тогда непременно вмешается полиция и ему, как атаману, придётся отвечать за весь табор.

Как ни была наэлектризована толпа, но грозное «прочь» подействовало.

Теперь все стояли полукругом, а в центре лежала Мария. Она не двигалась, даже не стонала.

— Воды! — приказал старик, внимательно присматриваясь, не пошевельнётся ли девочка. Но та, как и прежде, не подавала никаких признаков жизни.

Старику не пришлось повторять приказание. Несколько вёдер воды стояли у его ног. Он взял ближайшее и сапогом перевернул тело избитой так, что Мария теперь лежала навзничь. Атаман медленно лил воду на голову и грудь потерявшей сознание девочки.

Никаких признаков жизни.

Атаман грозно поглядел на людей, столпившихся неподалёку.

Все виновато молчали. Знали, чем всё это может кончиться, особенно для их вожака.

Второе ведро воды тоже не помогло.

— Адела! — позвал атаман.

Цыганка, которая первой увидала Марию, а теперь стояла у шатра, молча посасывая маленькую трубочку, поняла, чего от неё хотят.

Она подошла к девочке, прижалась ухом к её груди и долго прислушивалась. Очевидно, старуха не услышала биения сердца. Выпрямившись, но не поднимаясь с колен, она задумчиво глядела на неподвижное тело.

Тогда Адела решила применить последнее средство: она несколько раз затянулась, раскуривая трубку, потом вставила чубук в ноздрю девочке и изо всех сил дунула на тлеющий табак.

Присутствующие как заворожённые наблюдали за этой процедурой. Когда Адела дунула второй раз, дым струйкой ударил Марии в ноздрю, и девочка шевельнулась.

Возглас одобрения и мстительной радости прокатился над толпой.

Старый цыган снова подошёл к Марии, носком сапога отбросил её раскинутые руки.

Девочка, как и прежде, лежала неподвижно.

— Снимаемся! — крикнул атаман, и толпа мигом бросилась выполнять его приказ.

Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал, как табор готовится к отъезду, он заметил бы удивительную слаженность и организованность во всём. Не прошло и минуты, как засуетились все: одни ловили стреноженных коней и волокли их к крытым возкам, другие запрягали коней, третьи гасили костры, тлевшие со вчерашнего вечера, четвёртые складывали лохмотья, служившие кочевникам простынями и одеялами.

Лишь старый цыган не принимая участия во всеобщей суете. Даже не отдавал больше приказов. За всем наблюдала Адела. Но вот и она, убедившись, что всё идёт своим чередом, подошла к старику. Взглянув на неподвижное тело девочки, Адела перевела взгляд на старого цыгана и молча кивнула в сторону речки, как бы говоря: выбросим?

Атаман грозно нахмурился и бросил:

— Ко мне в кибитку!

Было видно, что решение атамана забрать с собой девочку не пришлось кочевникам по сердцу. Об этом красноречиво свидетельствовало сердитое лицо Аделы, об этом говорили и взгляды остальных цыган, которые с неодобрительной усмешкой следили, как Адела тащила неподвижное тело Марии Но никто не решился перечить: приказы атамана привыкли выполнять беспрекословно.

Уже через час после описанных событий на берегу Гвадалквивира табор быстро двигался вдоль реки, все на север и на север. Коней не щадили. Все понимали — надо ехать как можно быстрее.

Напрасны были бы старания проследить за продвижением цыганского табора из Андалузии на север Испании. Ведь не количеством стоянок и длиной пути знаменательна жизнь четырнадцатилетнеи девочки в таборе Петра, а теми неписанными законами вражды кочевников к оседлым цыганам, всю жестокость которых повседневно испытывала на себе Мария.

Девочку считали тут парией, изгоем, подонком цыганского племени. Она не могла завтракать или ужинать в общем кругу, ей всегда бросали только объедки, а так как цыгане сами были полуголодны, то девочке доставались лишь кости, которыми кормили и собак. Мария принадлежала всему табору, и каждый мог заставить её выполнять самую грязную и тяжёлую работу. Когда табор располагался на стоянку и все бросались в разные стороны, чтобы хоть чтонибудь заработать, погадать или украсть, Мария под страхом тягчайшего наказания должна была оставаться возле кибиток.

Положение сильно ухудшало то, что старая Адела бешено ревновала Марию к Петру. Не то, чтобы старый цыган относился к девочке лучше, чем все остальные. Нет! Но время от времени он бросал на неё загадочные взгляды, и Адела толковала их по-своему.

И старуха мстила, как только могла…

Однажды Мария пыталась бежать. Её поймали в тот же день. Петро сам наказал беглянку вчетверо сложенными вожжами, потом привязал её к подводе, и две недели, сбивая ноги в кровь, девочка должна была бежать за кибиткой атамана, словно привязанная к возу скотина.

И всё же Мария находила в себе силы для молчаливого отпора. Слишком яркими были воспоминания о полной свободе, которой она пользовалась в Триане, чтобы сразу позабыть обо всём и подобострастно выполнять приказы Аделы или даже самого Петра. Впрочем, сопротивление это было своеобразным. Молодёжь не принимала Марию в свою компанию, не разрешала ей петь вместе с ними. Что же, Мария пела одна, да так, что даже старые цыганки невольно заслушивались. Девочка не получала своей доли от купленного, выпрошенного или украденного, — ну и ладно, она оденется сама. Из лохмотьев или просто из никуда не годных лоскутков она шила себе кофту или юбку, и они шли ей больше, чем другим девушкам их новые пышные наряди.