Борис Виан

Зовут

(Из сборника "Трали-вали")

I

Стоял ясный день. Он пересек Тридцать первую улицу, прошел два квартала, миновал красный склад и двадцатью метрами дальше нырнул в боковой вход небоскреба Эмпайр Стейт.

На сто десятый этаж его поднял скоростной лифт, а оттуда на крышу он взобрался по пожарной лестнице: чем выше, тем лучше, так он и с мыслями собраться успеет.

Прыгать надо далеко вперед, чтобы ветром не прибило к фасаду. Но не слишком далеко: тогда по пути можно будет заглядывать в окна, это всегда занятно, смотреть он начнет с восьмидесятого, уже хорошенько разогнавшись.

Он вытащил из кармана пачку сигарет, вытряхнул из одной табак, отпустил легкую бумажку. Ветер удачный - обтекает здание. Больше, чем на два метра, не отнесет.

Он прыгнул.

Воздух запел в ушах, и он вспомнил бистро на Лонг Айленд, там, где шоссе делает изгиб у дома в виргинском стиле. Они с Винни пили петрусколу, когда вошел малыш - рубашка навырост, соломенные вихры и светлые глаза, загорелый такой крепыш, но не слишком бойкий. Сел перед башней сливочного мороженого, больше его самого, и стал есть... А потом со дна бокала поднялась птица, редкая для этих мест желтая птица с большим крючковатым клювом, красными глазами, обведенными черным, с оперением на крыльях темнее, чем на грудке.

Он представил себе ножки птицы в желтых и бурых кольцах. Все в бистро дали денег на гроб. Славный был мальчишка... Но восьмидесятый этаж приближался, и он открыл глаза.

Все окна распахнуты навстречу летнему дню, солнечный свет хлещет в комнату, затопляет открытый чемодан, открытый шкаф, аккуратно приготовленные стопки белья: отъезд. Город пустеет - время отпусков. На пляже в Сакраменто Винни, в черном купальнике, кусала душистый лимон. У самого горизонта показалась яхточка, выделяясь среди других своей ослепительной белизной. Из гостиничного бара послышалась музыка. Нет, Винни не хотела танцевать, она хотела получше загореть, стать совсем черной. Она подставляла солнцу блестящую от крема спину, и ему нравилось смотреть на ее открытую шею; ведь обычно волосы падали ей на плечи. Какая упругая кожа на шее! Его пальцы помнили прикосновение к едва заметным шелковым волоскам, которые никогда не стригут, нежным, как шерстинки внутри кошачьего уха. Если потереть такой пушок у себя за ушами, в голове отдается словно шуршанье волны по мельчайшей гальке, почти уже ставшей песком. Винни нравилось, когда он брал ее сзади за шею большим и указательным пальцами. Тогда она запрокидывала голову, поднимала плечи, и кожа на плечах собиралась складками, ягодицы и ляжки твердели. Белая яхточка все приближалась, потом она отделилась от поверхности моря, плавно взмыла в небо и слилась с облаком, таким же белым.

Семидесятый этаж гудел голосами в кожаных креслах. Его обдало волной сигаретного дыма. Так же пахло в кабинете ее отца. Он ему и слова сказать не дал. Вот его сын не из тех, кто вечно торчит на танцульках, вместо того чтобы посещать Клуб христианской молодежи. Его сын учился, получил диплом инженера и теперь - для начала - работает рядовым наладчиком: он пройдет по всем цехам, чтобы досконально узнать дело, научиться понимать людей и управлять ими. Ну а что касается Винни, то отец ведь не может взять на себя воспитание дочери, а мать, к сожалению, слишком молода... Безусловно, девочке хочется пофлиртовать, как и всем в ее возрасте, но из этого вовсе не следует... У вас есть деньги?.. Живете уже вместе... Не имеет значения, все это и так слишком затянулось. Американский закон, к счастью, карает подобные вещи, и, слава Богу, с моими политическими связями... Да я и понятия не имею, что вы за птица!..

Дым оставленной на краю пепельницы сигары поднимался, принимая в воздухе причудливые формы, а отец Винни все говорил, говорил, не замечая, как сизые кольца приближаются к его шее, охватывают ее, сжимают; а когда посиневшее лицо отца Винни коснулось толстого стекла на столе, пришлось бежать что есть мочи, ведь в убийстве обвинят, конечно, его. И вот теперь он стремительно летит вниз; на шестидесятом - ничего особенного... бело-розовая детская. Когда мать наказывала его, он прибегал сюда, приоткрывал дверцу платяного шкафа, забивался в угол. Здесь же, в старой жестянке из-под конфет, хранились его сокровища. Он даже помнил картинку на крышке, да-да, черно-оранжевая коробка, и оранжевый поросенок танцует, сам себе аккомпанируя на флейте. В шкафу было уютно и безопасно, только наверху, в темноте между платьями, мог притаиться кто-то чужой, но при малейшей тревоге достаточно толкнуть дверцу... В той коробке лежал стеклянный шарик: три оранжевых спирали, три голубых - через одну. Что там было еще, теперь уже не вспомнить. Однажды он так разозлился на мать, что разорвал ее платье (мать вешала свои наряды к нему, в ее шкафу уже не хватало места), и больше она не могла его надевать. Винни так смеялась в тот первый вечер, когда они пошли танцевать: ведь он решил, что у нее лопнуло платье, - от щиколотки до колена шел большущий разрез, и только с левого боку. Стоило ей шагнуть левой ногой, головы парней поворачивались как по команде. А как только он отходил к стойке бара за стаканом чего-нибудь покрепче для нее, ее, как водится, тут же приглашали, а он все ходил и приносил ей новые бокалы, и вдруг его брюки начали садиться, сморщиваться, а потом и совсем испарились, он оказался с голыми ногами, в трусах и коротком смокинге, и все захохотали нестерпимо, и он ринулся головой в стену, к своей машине. И только одна Винни не засмеялась.

На пятидесятом - мужская спина, обтянутая серым пиджаком. Женская рука с яркими ногтями лежит на воротнике пиджака, голова женщины склонилась направо, на обнаженную руку. Темноволосая. Из-за фигуры мужчины виден только край синего платья из набивного шелка, светлый рисунок на синем фоне. Судорожно впившиеся в воротник пальцы странно контрастируют с бессильно упавшей головой, с массой разметавшихся волос. Его пальцы сжимали груди Винни, маленькие, едва обозначившиеся, полные трепета жизни, - ни с чем не сравнимая радость, ни один плод не может даровать ее, плод просто холоден, ему не передается твой жар, его восхищала их податливость, он прятал их в ладонь, как в форму, их чуть более твердая оконечность приходилась как раз в уголок между указательным и средним пальцами. Ему нравилась их особая жизнь под его рукой - сначала едва касаешься подушечками пальцев, потом легонько сжимаешь в горсти и наконец вдавливаешь в податливую плоть всю пятерню, пока не почувствуешь твердые и нежные трубочки ребер, тогда она начнет в отместку покусывать сначала правое, потом левое плечо, но следов не оставалось, она прекращала игру, переходя к иным, успокаивающим ласкам, освобождающим от неизбывного желания сжимать, прятать в ладони эти непостижимые бугорки и без конца впиваться в эту девственную, упругую, с горьковатым привкусом плоть, словно держишь в зубах диковинную орхидею.

Сороковой. Двое мужчин сидят перед столом. По другую сторону, спиной к окну, сидит третий. Все трое в синих диагоналевых костюмах и белых сорочках, грузные, незыблемые, словно вросшие в пол, в бежевую дорожку ковра, перед этим столом красного дерева, с тупыми, ничего не выражающими лицами, как будто перед ними закрытая дверь... его дверь... Как раз сейчас его, может быть, ждут, он представил себе, как они поднимаются в лифте, двое в одинаковых синих костюмах и черных фетровых шляпах, с ничего не выражающими лицами, должно быть, с сигаретой в зубах. Они постучат, а он, в ванной комнате, торопливо отставит стакан и бутылку, и стакан опрокинется на стеклянную полку - он подумает: нет, невозможно, они еще не могут знать - неужели его видели, - и начнет метаться по комнате, не зная, за что взяться и что же теперь делать: открыть этим, в темных костюмах, или попытаться уйти - и он все кружил вокруг стола, и вдруг понял, что убегать бесполезно, потому что Винни все равно останется на всех стенах, на всех книжных полках, и они, конечно, сразу поймут. Над приемником висела большая фотография в серебряной рамке, Винни, ее пушистые волосы, улыбающиеся глаза, губы у нее округлые, пухлые и гладкие, нижняя немного полнее верхней, перед тем как сфотографироваться она облизывала их кончиком острого язычка, чтоб блестели как у кинозвезд, потом осторожно, не коснувшись нижней губы, накладывала густой слой помады на верхнюю, слегка втягивала и поджимала их, и верхняя отпечатывалась на нижней, и рот получался яркий и свежий, как ягода остролиста, и хотелось поцеловать эти губы, но страшно было нарушить их глянцевитую поверхность. Коснуться их своими губами, оросить легкой пеной поцелуев, насладиться неуловимым вкусом душистой помады, - но все же пора было вставать, он доцелует ее потом - а за дверью ждут эти двое... и через окно тридцатого он видит на столе белую лошадь, изящную гипсовую статуэтку на подставке, такую белую, что она кажется обнаженной. "Белая лошадь". Он лично предпочитает "Поль Джонс", он чувствовал, как глухо колышется виски в пустом желудке, ощущал его живительное тепло - только допить бутылку, а потом смыться по черной лестнице. А те двое - да и были ли они, эти двое? - должно быть, ждали его за дверью. Его, до краев налитого виски, недурно сыграно. Стучат? А может, это негритянка, которая приходит убирать комнаты... Двое в темном - привидится же такое. Нервы: капля спиртного - и все в порядке. Приятная прогулка, Эмпайр.Стейт - и вниз. Только не терять времени. Время драгоценно. Вначале Винни запаздывала - в то время были только поцелуи, шаловливые ласки. Но на четвертый день она пришла первой, он еще, усмехнувшись, спросил ее, с чего бы это, а она ничего не сказала, только покраснела, тогда еще она краснела, но через неделю уже покраснел он от ее ответа. И кому это мешало? Ведь она хотела выйти за него замуж, и он хотел этого - разве не могли бы поладить их родители? Нет, конечно нет, ведь отец Винни задохнулся тогда в петле табачного дыма, но полиция наверняка не поверит; кто же все-таки был там, за дверью, негритянка или те двое в темных костюмах, может быть, с сигаретами в зубах; до этого они, должно быть, пили "Белую лошадь", и стреляли в воздух, распугивая быков, и ловили... ловили лассо с золотой рукояткой.