— Вы не ранены, ваше сиятельство? — с беспокойством вскричал находившийся неподалеку Гильом де ла Мотт.

— Нет, а все благодаря прекрасным гандским доспехам, — отозвался Артур. — Однако надо бы мне поскорее отыскать чудака, посылающего нам такие подарки, и расквитаться с ним, потому что каждая его стрела, пущенная в солдата, неизбежно приведет к смерти. Да что там солдат: стоит ему разглядеть вас, Гильом, легковооруженного, среди нас, закованных в броню, как ваша кольчужка превратится в рыболовную сеть, а вы сами будете истыканы стрелами, словно игольная подушечка — булавками.

— Боже милостивый! Помилуй меня! — пробормотал Гильом де ла Мотт, падая на одно колено.

— Что такое, Гильом, бедный мой мальчик?! — вскричал Артур.

— Кажется, я серьезно ранен, ваше сиятельство. Видите вон того проклятого уэльского стрелка… Он свешивается и показывает на меня своим товарищам… Он-то меня и погубил!

Артур бросил взгляд на лучника, потом перевел его на раненного и увидел, что английская стрела длиной около трех футов вонзилась ему в грудь с правой стороны и вышла между лопатками. Артуру стало ясно, что бедный Гильом не ошибся: рана его смертельна.

— Чего бы ты хотел, Гильом? — спросил Артур. — Ежели исполнение твоего желания в человеческой власти, твоя последняя воля будет исполнена.

Гильом не мог говорить, кровь так и хлестала у него изо рта; однако он указал рукой на ранившего его лучника, радовавшегося своей победе.

— Да, да, понимаю, — пробормотал Артур, вставляя в лук свою лучшую стрелу, — и хотя твое последнее желание нельзя назвать христианским, я готов его исполнить. Умри с миром, Гильом!

Стрела Артура со свистом пролетела отделявшее его от неприятельской крепости расстояние и, послушная воле своего хозяина, угодила лучнику в голову, пронзив оба виска, несмотря на защищавший его голову медный шлем. Англичанин простер руки, выронил лук и, опрокинувшись на спину, рухнул на руки своих товарищей. Артур поворотился к Гильому. На губах умирающего промелькнула злорадная усмешка, он издал стон, выгнулся и затих.

— На стены! На стены! — закричал Артур, спеша воспользоваться жаждой мести, которую зрелище это пробудило в рыцарях. — На стены! Рвы завалены, лестницы наготове.

Первым подавая пример, он ринулся на приступ, увлекая за собой солдат и командиров. Лучники остались позади, прикрывая наступавших и тесня англичан со стен.

В одно мгновение взметнулись ввысь пятьдесят лестниц, и, подхлестнутые примером коннетабля, солдаты бросились в рукопашный бой.

Наступавшие проворно карабкались по лестницам и были уже на полпути к вершине, как вдруг позади них раздались крики: «Англичане! Англичане!» В ту же минуту лучники, которые должны были защищать наступавших, решили, что неприятель зашел им с тылу; они вырвали из земли свои щиты, забросили их за спину и побежали с поля боя, подхватив посеявший в их радах панику крик. Осажденные, видя, что им осталось справиться лишь с подступившими к стенам рыцарями и солдатами, обрушили на их головы камни, балки, бревна, а также все, что в те времена предписывалось тактическими соображениями припасать на крепостных стенах ввиду готовившегося приступа; в то же время распахнулись одни из ворот крепости; оттуда вылетел отрад кавалерии и, развернувшись в цепь, понесся вдогонку тем, кто из наступавших превратился в оборонявшихся, что, впрочем, тоже было нелегко.

Артур одним из первых спрыгнул с лестницы вниз, чтобы встретить эту новую атаку; узнавая его по боевому кличу, а также по мощным ударам, которые он наносил неприятелю, его солдаты сгрудились вокруг него. Таким образом сражение скоро продолжалось под стенами крепости; однако бретонские рыцари, с головы до ног закованные в тяжелую броню, оглушенные сыпавшимися на них со стен камнями, подвергавшиеся с флангов натиску неприятельских лучников и атакованные с фронта кавалерией, не могли надеяться вновь захватить инициативу в свои руки, как это было в начале сражения; они скорее готовы были умереть и уж не надеялись победить, продолжая защищаться: видя в своих рядах коннетабля, они просто не могли его оставить одного.. Впрочем, было очевидно, что как только он падет, бой в ту же минуту прекратится; вот почему англичане все силы бросили против коннетабля, тем более что сам он словно напрашивался на смерть и призывал неприятеля на свою голову, бросая свой боевой клич всякий раз, как ему казалось, что англичане от него удаляются.

Вдруг крик «Бретань и Ричмонт» донесся с другой стороны, из-за спин напиравших англичан; сейчас же послышались крики: «Бретонцы! Бретонцы!» В то же мгновение стоявшие на стенах солдаты отозвались тревожным эхом; рады англичан смешались; люди и кони либо оттеснялись, либо опрокидывались еще не видимой, но неумолимо надвигавшейся силой. Наконец две силы встретились: хрупкая преграда, отделявшая Артура от пришедшего ему на подмогу отрада, рухнула, и господин де Гетиви, окровавленный и израненный, рухнул к ногам коннетабля.

Отрад этот должен был вступить в бой позднее; он посеял панику в радах своих же лучников; видя, что в охватившем их бегстве бретонцы позабыли о своем командире, солдаты господина де Гетиви поспешили Артуру на помощь и спасли его от неминуемой смерти.

Артур вскочил на первого же коня, которого ему подвели, сунул в ножны обломок своего меча; схватившись за притороченный к седлу боевой топорик, который он случайно нащупал рукой, коннетабль бросился вдогонку за английской кавалерией и преследовал ее до самых городских ворот. Когда ворота захлопнулись перед ним, он возвратился к тому месту, откуда недавно начинался приступ; однако лестницы уже были разбиты оборонявшимися; фашины пылали, подожженные сброшенными со стен осмоленными факелами; а солдаты Артура были раздавлены усталостью, и он видел, что только привычка к повиновению удерживала их рядом с ним. Коннетабль понял, что день потерян и, взвыв от бешенства, подал сигнал к отступлению, которому англичане и не думали мешать.

Вернувшись в лагерь, он узнал, что атака под командованием Гильома Эдера была ничуть не удачнее его наступления; в самом начале приступа Гильом был раздавлен обломком скалы, который англичане сбросили на лестницы наступавших. Господин де Молак пронзен стрелой. Мессир Ален де ла Мотт, прижатый неприятелем к озеру, упал вместе с конем в воду и так и не выбрался. Одним словом, вся эта стычка оказалась столь же роковой для бретонской кавалерии, как и для приступа в целом.

Артур расставил охранение и, удалившись в свою палатку, запретил кому бы то ни было его беспокоить.

Там он оставался до десяти часов вечера и за это время не съел ни крошки. Наконец он кликнул часового, который должен был дежурить у палатки. Никто не ответил.

Не понимая, что могло означать это молчание, он выглянул из палатки: оказалось, что охраны нет. Он позвал своего секретаря, конюхов, пажей и учинил им допрос. Однако ему так и не удалось от них ничего добиться, кроме того, что в лагере весь вечер шли какие-то таинственные приготовления. Они видели грозные лица солдат, они пытались расспрашивать, но не добились ответа. После вечерней зори они разошлись по палаткам и с той поры ничего не было слышно, вот почему слуги Артура знали не более его самого.

В это мгновение на восточной окраине лагеря вспыхнула кровавая заря: звезды побледнели, небо окрасилось в пурпур, огонь охватил палатки лучников, однако оттуда не доносилось ни звука.

Артур растерянно взирал на бушевавший огонь, стремительно приближавшийся, и ничто не препятствовало вырвавшейся на волю стихии. Он ждал, что вот-вот раздадутся отчаянные крики, солдаты станут выбегать из охваченных пламенем палаток. Однако все словно вымерло, будто в эти палатки уже лет сто не ступала нога человека. Потеряв терпение, Артур сам не удержался и подал знак тревоги.

Наполовину обгоревшая лошадь, выскочившая из-под рухнувшей крыши и стремительно промчавшаяся мимо него с диким ржанием, оказалась единственным существом, ответившим на его крик.